Эмансипированные женщины
Шрифт:
— Если бы так оно было! — сказал Здислав. — Тогда мы не боялись бы смерти, а искали ее.
— Искать ее незачем, ибо на этом свете мы собираем капитал для жизни будущей. Но бояться? Страх смерти, такой постыдный и распространенный среди нынешнего поколения — это болезнь, возникающая от пренебрежения гигиеной духа. Чтобы дух был здоровым, надо о боге и вечной жизни думать так же часто, как об еде и развлечениях; а так как мы этого не делаем, то наше духовное чувство притупляется и мы становимся калеками хуже слепцов. Отсюда неустойчивый и лихорадочный образ нашей жизни, отсюда грязное себялюбие, житейские мелочи, засасывающие нас, отсутствие высоких целей и упадок энергии. Жалкой и обреченной кажется мне современная цивилизация,
— Вы так восстаете против преклонения перед энергией и материей, а сами, кажется, пантеист, — заметил Здислав.
— Я? — опешил Дембицкий.
— Ведь вы называете эфир всеобщим духом.
— Мы не понимаем друг друга. Видите ли, по моей гипотезе, чувствительный эфир — это духовная субстанция, материал, из которого рождаются души и который сам стремится к сознанию. Но этот эфир, этот океан, в котором плавают сто миллионов солнц, представляет собой ограниченную массу и, возможно, имеет форму эллипсоида. Однако за пределами этого океана, этого духа, в котором мы живем и частью которого являемся, могут быть миллионы других океанов эфира, населенных миллиардами других солнц. И в тех океанах, возможно, действуют совсем иные силы, царят совершенно иные законы, о которых мы не имеем представления. Каждый такой океан может быть отдельным миром духов, стоящих на более или менее высокой ступени развития. Но все они созданы одним творцом, о котором мы знаем только одно; он существует и он всемогущ. К нему не приложимы понятия величины и времени, поскольку сами дела его не имеют ни начала, ни конца, ни границ во вселенной. Мир, в котором мы живем и который мы видим, простирается в трех измерениях и в одном времени, но бог объемлет бесконечное число измерений и бесконечное многообразие времен. Он из ничего создает пространство и наполняет его вселенной. Он — средоточие и источник энергии не для звезд и туманностей, ибо звезды жалкие пылинки, а для тех океанов эфира, в которых движутся эти звезды и туманности. И вот что странно — это безграничное могущество бога нисколько нас не пугает; мы думаем о нем без всякой тревоги, с доверчивостью и надеждой, как дети об отце, хотя между ним и нами лежит бездна, которую не заполнить всем силам вечности. Так что же такое смерть перед лицом бога и возможно ли, чтобы во владениях вседержителя даже мельчайшая частица превратилась в ничто? Ведь все, что нас окружает, создано по его воле и, значит, должно быть вечным. Над мнимыми гробницами людей, вещей и миров он витает, как солнце над вспаханной землей, в которую семена брошены не для того, чтобы они погибли, а для того, чтобы принесли новую, богатую жатву.
— Так как же, Здись? — спросила Мадзя после короткого молчания.
— Откуда мне знать?! — ответил он. — Впрочем, мне начинает казаться, что человеческий разум, способный рождать такие понятия, состоит не только из фосфора и жиров…
— А сейчас ты боялся бы смерти? — прошептала сестра, взяв его за руку.
— Нет. Я бы подумал о величии бога и сказал бы: «Не знаю, что ты со мной сделаешь, господи, но что бы ты ни сделал, это будет лучше моих теорий».
Глава двадцать первая
Отъезд
После обеда, на котором был и Дембицкий, Бжеский сообщил, что вечером уезжает, и попросил сестру купить ему несколько пар белья.
Мадзя, услышав об отъезде брата, устремила на него такой просительный и печальный взгляд, что Дембицкому стало жаль ее. Но Здислав нахмурился, отвернулся и стал смотреть в окно на Саксонскую площадь.
Мадзе волей-неволей пришлось отказаться от мысли сопровождать больного. Когда она вышла в город за покупками, Дембицкий спросил:
— Что это вы заупрямились, не хотите взять с собой сестру? И вам было бы удобней, и она бы меньше терзалась.
— Вы думаете? — с горечью спросил Бжеский. — А если недели через две меня не будет на свете? Что делать
— Вы никак не можете избавиться от своих навязчивых мыслей.
— Эх, дорогой мой, не стоит ломать комедию, — сказал Бжеский. — У меня едва ли один шанс из ста на то, что моя болезнь излечима, что это просто неопасный катар легких и желудка. Девяносто девять шансов, что это — чахотка, которая либо скоро доконает меня, либо года два будет подтачивать силы, отравит существование, поглотит все мои сбережения. Ну, а в инвалиды я не гожусь, — махнул рукой Здислав.
Дембицкий молча смотрел на него.
Подойдя к своему чемодану, Бжеский достал из него довольно толстый конверт и протянул его старику.
— У меня к вам просьба, — сказал он. — Здесь страховой полис на двадцать тысяч рублей и квитанции. Пусть они будут у вас. Если со мной в дороге что-нибудь случится…
Дембицкий спрятал конверт в карман.
— Эти деньги — для родителей и младшей сестры. Есть у меня еще три тысячи рублей наличными, которые я хотел бы оставить Мадзе. Если мне станет плохо, я переведу их на ваше имя. Мадзе они пригодятся. И посоветуйте вы ей выйти замуж.
— Стоит ей только захотеть! — воскликнул Дембицкий.
— Смешной народ современные барышни, — сказал Бжеский. — Все они воображают, что созданы для великих дел, и не понимают, что самое великое дело — воспитать здоровых детей. Я не хочу, чтобы моя сестра состарилась, пропагандируя эмансипацию!
Вскоре вернулась из города Мадзя. Дембицкий попрощался, пообещав зайти вечером.
— Я купила тебе, — сказала Мадзя брату, — две смены теплого белья, чтобы ты не простужался, полдюжины сорочек, дюжину носовых платков и столько же пар носков.
Здислав улыбнулся.
— Сейчас все принесут из магазина. А вот здесь, — прибавила она, — дюжина конвертов и почтовая бумага.
Она присела к столу и начала надписывать на конвертах свой адрес.
— Ты что, с ума сошла? — воскликнул брат, увидев, что она делает.
— Нисколько, — ответила Мадзя. — Раз ты должен каждый день отправлять мне письмо, я хочу облегчить тебе эту задачу. Не надо даже писать целое письмо. Напиши только: «Я нахожусь там-то, здоров», — и поставь число. А через неделю, самое большее, через десять дней, вызови меня телеграммой. Я тем временем выхлопочу паспорт. Помни, я отпускаю тебя одного только на десять дней. Я уверена, что если ты сразу же повидаешься с Таппейнером, то вызовешь меня даже раньше.
Брат сел рядом и, отобрав у нее ручку, сказал:
— Оставь эти конверты. Каждый день ты будешь получать открытку.
— Смотри же, каждый день!
— Непременно. И все-таки, поскольку все мы смертны…
— Да не говори ты мне этого, милый, — рассердилась Мадзя. — Клянусь богом, ты поправишься!
— Не будь ребенком, дорогая. Я могу поправиться, но может произойти крушение поезда.
— В таком случае я еду с тобой! — воскликнула девушка, вскакивая с места.
— Сядь! Не будь смешной! Теперь и я понял, что жизнь наша в руках божьих и… возможно, не кончается на земле. Смерть — это как бы уход за пределы… наших чувств в прекрасную страну, где все мы встретимся. Там, над ландшафтами, представляющими все части света, все геологические эпохи, а быть может, и все планеты, царят вечный день и весна!
— Зачем ты говоришь это? — спросила Мадзя, глядя на него глазами, полными слез.
— Я обращаюсь к тебе как к умной женщине, полной веры в будущую жизнь. Когда-то мы с тобой молились по одному молитвеннику, сегодня вместе обрели надежду, значит, мы можем побеседовать с тобой о смерти. Что в ней страшного? Ты словно переходишь из одной комнаты в другую. Неужели, Мадзя, ты не веришь, что все мы встретимся там, чтобы больше никогда не расставаться? А если бы тебя спросили, хочешь ли ты, чтобы я остался жить калекой и страдал на земле или отошел в блаженную страну, неужели у тебя хватило бы жестокости задерживать меня здесь?