Эмблема предателя
Шрифт:
– Что не стала бы? Не стала бы заботиться о твоем благе? Не захотела бы сделать тебя счастливой?
– Не стала бы против воли выдавать дочь за ненавистного человека. К тому же - за гоя.
– Ты бы предпочла кого-то другого? Какого-нибудь бедняка, умирающего от голода, как этот твой приятель-угольщик? Так ведь он тоже не еврей, Алиса.
– Зато он хороший человек.
– Это ты так думаешь.
– Он доказал мне это, если хочешь знать.
– Превосходные доказательства. Потянули на целых три тысячи марок.
– Что?
–
– Что?
– Я всё понимаю, девочка моя... Понимаю, как тебе трудно это принять...
– Это ложь!
– Клянусь тебе памятью твоей матери, что твой друг-угольщик взял эти деньги. Ты же знаешь, я не шучу такими вещами.
– Я...
– Этот человек недостоин тебя, Алиса. Подойди, обними меня и...
– Не прикасайся ко мне!
– Это пройдет. И ты потом полюбишь сына барона фон Шрёдера, как твоя мать в конце концов полюбила меня, поверь.
– Я тебя ненавижу!
– Алиса! Алиса, вернись!
Два дня спустя она ушла из дома в предрассветную мглу, под завесой снегопада.
В руке она несла большой чемодан, куда сложила одежду и все деньги, какие только смогла собрать. Денег было не так много, но всё же достаточно, чтобы худо-бедно протянуть несколько месяцев, пока она не найдет приличную работу. Ее безумные и по-детски наивные планы отправиться в Соединенные Штаты на поиски Прескотта - вполне, впрочем, простительные для девочки, привыкшей путешествовать в каютах первого класса и питаться омарами - теперь остались позади. Теперь это была совершенно другая Алиса, которая должна всего добиться сама.
Кроме того, в чемодане лежал медальон, когда-то принадлежавший матери, в котором хранились две фотографии: Алисы и Манфреда. Этот медальон был на шее матери в день ее смерти.
Перед тем, как уйти, Алиса остановилась возле двери в комнату брата. Она уже коснулась дверной ручки, но в итоге так и не решилась ее повернуть. Она боялась, что, если увидит круглое невинное личико Манфреда, ее охватят сомнения, и в итоге она останется дома. Ее воля на поверку оказалась далеко не такой несгибаемой, как она думала.
"И пора это изменить", - подумала она, выйдя на улицу.
Ее ноги, обутые в добротные кожаные ботиночки, оставляли за собой цепочку грязных следов, но вьюга позаботилась о том, чтобы их стереть.
19
Когда в день драки они с Хульбертом явились на погрузку на целый час позже обычного, Клаус Граф встретил их, совершенно белый от ярости. Однако, увидев разбитое лицо Пауля и выслушав его рассказ о случившемся, подтвержденный постоянными кивками Хульберта, которого Пауль действительно обнаружил на кровати, связанным по рукам и ногам, Клаус отправил его домой.
На следующее утро Пауль
– Добрый день, герр Граф? Почему вы здесь?
– осторожно спросил Пауль.
– Да ничего такого, просто я хотел убедиться, что ты не влип в новую историю. А ты-то сам, Пауль, разве можешь поручиться, что эти парни больше не вернутся?
Молодой человек, слегка призадумавшись, вынужден был ответить:
– Нет.
– Вот и я так подумал.
С этими словами Клаус сунул руку в карман пальто, вытащил оттуда пару мятых грязных купюр и с виноватым видом протянул их Паулю.
Молодой человек молча взял деньги, он уже и сам всё понял.
– Здесь, как я понимаю, мое жалованье за месяц, в том числе и за сегодняшний день, - сказал он.
– Вы меня увольняете?
– Я думаю, что после того, что случилось вчера... Мне бы не хотелось проблем в моем деле, ты ведь понимаешь?
– Понимаю.
– Я вижу, ты не удивлен, - заметил Клаус. Под глазами у него пролегли темные круги; очевидно, он провел бессонную ночь, долго раздумывая, прежде чем всё же решился уволить Пауля.
Тот посмотрел на него, сомневаясь, стоит ли рассказать о всей глубине той пропасти, в которую Клаус его отправляет этой пачкой банкнот в руке. И решил не говорить, потому что угольщик и так это знал. Он предпочел иронию, к которой ему всё чаще приходилось прибегать вместо сдачи.
– Это уже второй раз, когда вы меня предаете, герр Граф, - сказал он.
– Когда такие вещи повторяются слишком часто, они теряют свою остроту.
20
– Этого не может быть!
Барон улыбнулся в ответ, сделав глоток травяного чая, довольно резко пахнущего. Он искренне радовался такому повороту дел и, что еще хуже, даже не считал нужным это скрывать. Ведь теперь он увидел перед собой возможность заполучить денежки еврея без необходимости женить Юргена на его дочери.
– Дорогой Танненбаум, я весьма сожалею, но ничего не могу поделать.
– Еще бы!
– Но согласитесь, ведь невеста исчезла, так?
– Так, - неохотно признал тот.
– А если нет невесты, значит, не может быть и свадьбы, - продолжал барон, многозначительно откашлявшись.
– И, кстати, ее исчезновение - на вашей совести, и все расходы тоже ложатся на вас.
Танненбаум заерзал в кресле, не зная, что ответить. Он налил себе еще чаю, высыпав в чашку добрую половину сахарницы.
– Вижу, вам нравится сладкое, - сказал барон, подняв бровь. В свою очередь, удивленное выражение лица Йозефа медленно изменилось, и это изменение подействовало на барона гипнотически, благодаря чему баланс власти сместился, и Танненбаум снова взял в свои руки бразды правления.