Шрифт:
Хлопотливый день Емельяна Черноземного начался, как говорится, с первыми лучами восходящего солнца. Что-то около десяти часов утра. Именно в это время Емельян Черноземный эластично выполз из-под голубого стеганого одеяла на свет божий и начал действовать.
Прежде всего он принял холодный душ. После душа минут десять занимался гимнастическими упражнениями по системе Мюллера. Потом не без аппетита выпил стакан какао, съел французскую булку с маслом, с наслаждением закурил толстую папиросу «Герцеговина флор» и, наконец,
Покончив со стихами, Емельян Черноземный деловито вытащил из-под никелированной кровати с пружинным матрацем зловещие штаны и мрачную толстовку, попрыскал их немного чернилами и брезгливо стал одеваться.
Одевшись, Емельян Черноземный долго, сосредоточенно терся головой о стенку, пока его прическа не приобрела соответствующий вид. Затем сунул в карманы бутылку водки, три метра веревки, кусок душистого мыла, большой гвоздь и, хорошенько измазав руки в печной саже, отправился по делам.
Первый его визит был к профессору Доадамову.
– Здорово, товарищ Доадамов! – сказал Емельян Черноземный бесшабашным голосом, входя в кабинет профессора.
– Здравствуйте, товарищ… Чем могу?… – пробормотал Доадамов, близоруко топчась возле Черноземного.
– Не признали, что ли?… Эх, ты, а еще ученый человек называешься, очки носишь! Черноземный я. Емельян. Крестьянин, значит. Безлошадный. Тятька мой поди еще во время империалистической бойни без вести пропал. А я, значит, нонеча у тебя наукам разным обучаюсь. Во как!…
– Студент?
– Оно действительно, ежели по-ученому говорить, то в полном виде студент. От сохи, значит.
– Aгa! Садитесь, товарищ! Чем могу?
– Спасибо! Мы и постоять можем. Чай, не лаптем щи хлебаем. Мы люди темные, вы люди ученые. Много благодарны.
Профессор Доадамов слегка поморщился:
– Ну что вы, право, такое говорите, товарищ? Садитесь, прошу вас, без церемоний и расскажите, в чем дело…
Емельян Черноземный нерешительно переступил с ноги на ногу и вытер нос рукавом.
– Зачетишко бы мне, товарищ профессор! Потому – трудно нашему брату безлошадному без зачетов приходится.
Емельян Черноземный вытащил из-за пазухи зачетную книжку и протянул профессору:
– Вот туточка пиши. Осередь ефтой вот клетушечки.
– Помилуйте, товарищ, – удивился профессор Доадамов, – как же это я так вдруг возьму да и поставлю вам зачет? Приходите в среду в общем порядке, тогда…
– Приходил уж. Чего там! Погнали вы меня. «В другой раз, сказали, приходи…»
– Тем более.
– Напиши, барин, зачет, – тускло заметил Черноземный.
– Не могу, товарищ!
– Не можешь? – печально переспросил Емельян Черноземный.
– Не могу, – подтвердил профессор Доадамов.
– Тады во, гляди, барин, чего я чичас над собой изделаю. Пущай, пропадай аржаная моя головушка! И-и-эх-х!
С этими словами Емельян Черноземный не торопясь влез на стул и забил в стену профессорским микроскопом большой гвоздь.
– Что вы хотите сделать?! – воскликнул профессор, содрогаясь.
– Уж изделаю, – зловеще сказал Емельян Черноземный, привязывая к гвоздю петлю и быстро ее намыливая. – Не жить мне, товарищ барин, без зачета! Оно, конечно, может которым городским ты и поставишь зачет. Может, у которых городских полные книжки зачетов. Нешто за городскими угоняешься? Деревенские мы. Темные. От сохи, значит. И-и-х! Конечно… Может, я три дня не емши! Может, мне некуда головушку свою приклонить, может, я под мостами ночую да на березовой коре бином Ньютона щепочкой выковыриваю? Эх, сглодал меня, парня, город! Не увижу родного месяца! Распахну я пошире ворот, чтоб способнее было повеситься!
Емельян Черноземный опытным жестом накинул на шею веревку и, рыдая, продолжал:
– Был я буйный, веселый парень… Золотая была голова… А теперь пропадаю, барин, потому – засосала Москва. И-и-эх-х!… Пропадет, барин, самородок!…
– Вы не сделаете этого! – воскликнул профессор, обливаясь холодным потом.
– Изделаю, – тихо сказал Черноземный, осторожно раскачивая ногами стул.
– Давайте зачетную книжку! – прохрипел профессор Доадамов.
Следующий визит Емельяна Черноземного был в редакцию толстого журнала «Красный кирпич».
Раздвинув богатырскими плечами кучу бледно-зеленых молодых людей, Емельян Черноземный бодро вошел в кабинет редактора и остановился перед столом.
– Чем могу? – спросил бритый редактор.
– Демьяна Бедного знаешь? – коротко спросил Емельян.
– Знаю, – нерешительно сознался редактор, высовывая голову из вороха непринятых рукописей.
– Максима Горького знаешь?
– Знаю.
– Емельяна Черноземного?
– Зн… То есть н-не знаю…
– Не знаешь? Так сейчас узнаешь!
Емельян Черноземный высморкался в толстовку и быстро вынул из-за пазухи рукопись.
– Коли не знаешь, тады слухай: Эх, сглодал меня, парня, город, Не увижу родного месяца, Распахну я пошире ворот,
Чтоб способнее было повеситься!
– Приходите через две недели, – сказал редактор устало. – Впрочем, стихи, вероятно, не подойдут…
Емельян Черноземный поставил перед собой бутылку водки и тяжело вздохнул.
– Не подойдут? Тады буду пить, покедова не подохну. И-эх! Оно, конешно, может, которые городские парни завсегда свои стихи печатают. Нешто за городскими угоняешься? А мы что?! Мы ничего! Мы люди темные, необразованные. От сохи, значит, от бороны. Был я буйный, веселый парень… Золотая моя голова… А теперь пропадаю, барин, потому – засосала Москва… Под мостами, может, ночую… На бересте, может, гвоздиком рифмы царапаю… И-иэх-х!