Эмигранты
Шрифт:
ХХ. Хе-хе, не так-то уж я прост. Насквозь вижу! Социалиста сразу распознал бы. Так скажи, что же ты такое...
АА. Но, может, я все-таки провокатор?
ХХ. А-а-а... только не для меня. Слишком я мелкая букашка. У власти нет ко мне дел. Что тут, что там - я одинаково вкалываю. Был бы ты провокатор, не сидел бы тут со мной. Пошел бы к другим. К тем, что поважнее. К профессорам или к тем, которые политические. Которые думают.
АА. А ты не думаешь?
ХХ. Что я там думаю - неважно. Вот думаю, чтобы заработать, о детишках думаю, о бабе...
АА. А ты никогда не думал о свободе?
ХХ. То есть, что?
АА. Ну, чтобы быть свободным.
ХХ. Как это?
АА. Ну, например, чтобы говорить, что думаешь.
ХХ. Да я тебе уже сказал, что я думаю. И еще раз могу повторить. Говорить я могу с утра до вечера, мне власть совсем не запрещает говорить, что я думаю. Какие там мои мысли...
АА. А ты никогда не подумывал о том, чтобы мыслить больше?
ХХ. Думать о том, чтобы мыслить?
АА. Можно это и так назвать.
ХХ. Нет уж, не такой я дурак.
АА. Мысли - это не глупость.
ХХ. Смотря какие. Был у нас в деревне один полоумный. Ничего не делал, потому что ни на что не годился. Даже корову пасти не мог. Ни дома, ни семьи, только тем и жил, что люди подадут. Так что же он делал, раз он ничего не делал? О чем он думал? О чем мог он думать, если ничего не умел и не работал? Он думал только о том, чтобы мыслить, только о мыслях думал. А разве он был умный? Нет, он был глупый. Он был полоумный.
АА. Но зато он был свободен.
ХХ. А-а, я понял. Ты поп.
АА. Я? Ты, должно быть, шутишь.
ХХ. Ты такой поп, который насчет свободы. Мне еще тогда показалось, как ты за пиджак меня тряс. Поп-законоучитель. Приходит такой и говорит: видите эту власть? Это дьявол. Вы дьяволу не служите. Вы служите Христу. А что он такое, этот ваш Христос, где он сеть? Ты мне покажи его. Свобода? А какая она, эта ваша свобода, что она такое? Я знаю только одну свободу - когда мне на работу идти не надо. В воскресенье - я свободный. Ты мне сделай семь воскресений в неделю, так я тебе руку поцелую, как самому Христу. Семь воскресений, но оплаченных!
АА. А если бы я отнял у тебя даже это единственное воскресенье?
ХХ. Ты? А чего ты можешь! Ничего ты не можешь. Ты мне не можешь ничего ни дать, ни отнять. Ты только на кровати можешь лежать и с кровати проповедовать. Кроватный апостол. Святой Симеон-кроватник.
АА. Я не могу, зато власть может.
ХХ. Тогда, значит, с властью надо по-хорошему. Раз она может отнять, то может и дать. Ведь ты не любишь власть?
АА. Не слишком.
ХХ. Потому-то и она тебя не любит. А знаешь, почему ты ее не любишь?
АА. Любопытно.
ХХ. Потому что перед властью ты не лучше, чем я. Со всеми твоими школами и книжками... Ты перед властью такой же дурак, как и я. Раз есть одна власть, то перед ней каждый одинаково портками трясет, и все тогда равны. Перед властью все равны.
АА. Как в писсуаре.
ХХ. Да хоть бы и так. Я не такой нежный.
АА. Браво, дай мне тебя обнять!
ХХ. За что?
АА. За то, что ты меня не подвел. Я рассчитывал на тебя и не обманулся. Именно такой, как ты, был мне необходим. Идеальный раб.
ХХ. Так, значит, ты не поп?
АА. Нет. Хотя, признаюсь, были у меня миссионерские наклонности. Пока я не осознал... Но ты не пугайся, такое больше не повторится, я не стану обращать тебя в истинную веру. То была лишь мимолетная слабость, минутный соблазн благородства, обыкновенная человеческая непоследовательность. В действительности же я совсем не чувствую в себе миссионерского призвания. И, кроме того, твое обращение в истинную веру не в моих интересах.
ХХ. Значит, ты за власть?
АА. Тоже нет. Мой случай совершенно особый. Идеальный раб нужен мне вовсе не в утилитарном смысле. Я нуждаюсь в тебе, как в модели, как в примере, как в напоминании... Особенно здесь.
ХХ. Снова ты чего-то крутишь.
АА. Теперь я уже ничего не кручу. Ты спрашивал меня, кто я, собственно, такой и что тут с тобой делаю. Теперь я могу это сказать - я рыцарь последнего шанса, и, знаешь, кто мой последний шанс? Ты.
ХХ. Кто я?
АА. Мой последний шанс, моя муза, мое вдохновение...
ХХ. А ты, случаем, не педик?
АА. Вот, послушай. Все это началось еще там, у нас. Ты был прав, говоря, что перед диктатурой все равны. Прошло, однако, много времени, прежде чем я постиг эту истину. А с какой легкостью далось тебе это открытие, с какой простотой констатировал ты столь очевидный факт... Я завидую тебе. Христианская покорность бывает порой дороже любого интеллекта.
ХХ. А я тебе говорил, не такой уж я глупый.
АА. Просто поразительно, как человек в общем-то толковый, подобный мне, не желает замечать самой очевидной истины, если эта истина ранит его тщеславие. В начале я кривлялся, как обезьяна в клетке. Раскачивался на хвосте, с разбегу перепрыгивал со столба на стену и со стены на столб или, когда мне дарили орех, пытался влезть в скорлупу, чтобы там, внутри, чувствовать себя властелином бесконечных просторов. Много времени утекло, пока, отрешившись от всяческих иллюзий, я не пришел к очень простому выводу: я - всего-навсего обезьяна в клетке.
ХХ. Обезьяны смешные, я их видал в зверинце.
АА. Ты прав. Обезьяны в клетке могут быть очень смешны. Так вот, когда я, наконец, осознал, что я и есть такая обезьяна, то начал сам над собой смеяться и смеялся до тех пор, пока меня от смеха не замутило и слезы не полились по моей физиономии. И тут я понял, что мое паясничанье меня уже не забавляет, хотя зрителей и сторожей оно забавляло настолько, что они бросали мне все больше конфет и орехов. От конфет мне становилось тошно, а в скорлупе я поместиться не мог. И тогда я понял - для обезьяны нет иного пути, как только: во-первых, признать, наконец, что ты обезьяна...