Эмиль Гилельс. За гранью мифа
Шрифт:
— Рапсодию на тему Паганини.
— С кем?
— С оркестром Северо-Осетинской филармонии, дирижировал Павел Ядых.
Гилельс махнул рукой:
— Ну, это он и с Галиной Ивановной сыграет.
Программа сегодняшнего концерта в афишах объявлена не была, и я с нетерпением ждал — что же он будет играть.
— Я буду играть, — наконец сказал он, — сонаты Скарлатти, Филиппа Эмануэля Баха, Гайдна и Клементи.
И, по-видимому, опасаясь такой «невыигрышной» программы, спросил:
— Как Вы думаете, можно это играть или лучше заменить?
Я
— Как все изменилось, — сказал он. — Раньше подобную программу можно было играть только в Москве.
Он встал и поднялся на сцену.
— А как лучше объявить? Ну: «Начинаем концерт такого-то». А дальше? Может быть: «В программе „Классическая соната“»?
Он хотел как бы предупредить слушателей: мол, не ждите «Аппассионаты» или Рапсодии Листа.
— А может, — спросил я, — «Старинная соната» — для большей ясности?
Он как-то недоверчиво отнесся к этому и неопределенно сказал:
— Может быть…
И вот он сыграл всю программу целиком, от начала до конца. Я сидел в нескольких метрах от него — все слышал и все видел. О впечатлении, думаю, говорить излишне. На последних аккордах сонаты Клементи я просто не мог усидеть, и когда он, закончив, посмотрел в зал, — я уже стоял, словно меня сдуло со стула.
— Эмиль Григорьевич, я никогда этого не забуду!
Он только сделал жест рукой, говорящий приблизительно:
«…Да что там, о чем вообще речь…»
Мы вышли из училища и дошли до гостиницы; это было совсем близко.
— Я должен обязательно днем поспать, — сказал он.
Перед гостиницей, на площади важно расхаживали голуби.
Он остановился. Посмотрел. Помолчал.
— Какой красавец, вон тот! — и показал пальцем.
У дверей осторожно спросил:
— Вы не могли бы подойти сюда за мной к шести часам? Мы бы поехали вместе.
Разумеется, мы обо всем условились.
Концерт был назначен в Бежицком Дворце культуры. Когда-то Бежица была самостоятельным городом, но со временем Брянск «поглотил» его, и он стал Бежицким районом Брянска — на машине это приблизительно минут пятнадцать езды.
Напротив здания филармонии наготове стояли две автомашины; в одну из них села Галина Ивановна и он, настойчиво приглашавший меня ехать с ними, — он долго держал дверцу открытой, но я постеснялся и сел в другую машину — не помню уже с кем. Когда мы подъехали к Дворцу культуры, машины Гилельса почему-то не было, хотя она шла впереди нас. Мы ждали порядочное время; наконец она появилась. Тут выяснилось, что шофер что-то напутал и привез Гилельса в другое место. Но все хорошо, что хорошо кончается.
Огромный зал Дворца культуры был уже переполнен. Мы все прошли за кулисы, и Гилельса отвели в артистическую. Сквозь закрытый занавес шумел и аплодировал нетерпеливый зал; сцена же была пуста — рояль стоял сбоку, в «кармане», и под ним, как шофер под машиной, лежал настройщик Г. Богино, который, оказывается, приехал вместе с Гилельсом и с самого утра отправился во Дворец — целый день, без отдыха, он приводил рояль в порядок, прекрасно зная, конечно, каким его хочет видеть Гилельс.
Концерт нужно было начинать, и Богино торопился и нервничал. Незаметно подошел Гилельс, во фраке уже, спокойно и тихо спросил:
— Как дела?
Он показался мне усталым, осунувшимся, каким-то помятым; я даже испугался.
— Все, — наконец сказал с облегчением Богино, и несколько человек покатили рояль на сцену. Пора было идти в зал; уходя, я оглянулся — Гилельс помахал мне рукой — и не поверил своим глазам: передо мной был совершенно другой человек, мгновенно преобразившийся — подтянутый, бодрый, элегантный. На сцену вышел молодой Гилельс, весь как бы светившийся радостью от встречи с публикой, которая восторженно приветствовала его. Затаив дыхание, слушал зал «трудную» программу — мало кто умел держать слушателей в своих руках так, как он. Успех был невообразимый.
Через некоторое время я приехал по своим аспирантским делам в Москву. Придя к Нейгаузу, застал его в возбужденном состоянии, — он сразу сказал:
— Как играл Гилельс сонаты! Как звучит рояль! Я не смог пойти — скверно себя чувствовал — и слушал по приемнику. Я даже телеграмму ему послал!
Он все не мог успокоиться и повторял:
— Как играл, как звучит рояль! Соната Гайдна мне у него больше нравится, чем у Рихтера; Рихтер играет уж слишком отрешенно.
На следующий год Гилельс опять приехал в Брянск. Уже на правах знакомых мы поехали его встречать на вокзал — Галина Ивановна, я и несколько моих учениц.
Из вагона, в котором он должен был приехать, вышли все до единого человека, а его не было. Галина Ивановна побледнела:
— Не приехал!.. Ведь все продано!
Толпа на платформе уже начала редеть, когда в самом хвосте поезда, вдалеке от нас, обозначились две фигуры — Гилельс и сопровождавший его администратор. Оказалось, Гилельс перешел к нему в вагон (кажется, плацкартный) и ехал с ним всю ночь, потому что не захотел быть один в лучших условиях. Вот он — «недоступный Гилельс»!
— И охота Вам была — в такую рань!.. — сказал он мне, но был явно рад, что его встретила большая делегация.
На этот раз концерт был во Дворце пионеров, в центре Брянска; афиши были «глухие» — без программы. Занимался Гилельс в здании филармонии, — он недолго поучил отдельные места из Сонаты Листа и днем пошел смотреть рояль. Мы поднялись на сцену, и он сразу сыграл глиссандо из «Альборады» Равеля — но как! Я спросил, будет ли он играть это сегодня.
— Нет; три сонаты — Шопена b-moll, Шумана fis-moll и Листа.
Какой это был концерт — нечего и пытаться рассказывать!
Целой гурьбой провожали мы Гилельса до гостиницы по темной и тихой улице. Вдруг из окон большого дома раздались звуки Третьего концерта Рахманинова. Там жила моя ученица, которая, быстро вернувшись с концерта, ждала момента, когда он пройдет под ее окнами, — и включила запись — громко, на всю улицу!