Эмиль Золя
Шрифт:
Никогда и никому в подобном не признаваясь, Золя считал себя единственным, кто может сравниться с Бальзаком. Для того чтобы достроить здание «Ругон-Маккаров», он должен по примеру своего великого предшественника дополнить цикл беспощадным исследованием финансовой среды. И вот, едва оторвавшись от «Человека-зверя», он с головой уходит в «Деньги». Для начала, в полном соответствии с раз и навсегда выработанными им для себя правилами, усердно занимается «полезным» чтением, консультируется у экспертов по вопросам анонимных обществ, промышленного развития, приращения капитала, рискованных спекуляций, банковских операций. Эмиль встречается с биржевыми маклерами, бывает на Бирже, наспех делает пометки, потом записывает в «набросках»: «Хотелось бы, чтобы этот роман не вызывал отвращения к жизни (пессимизма). Жизнь тут должна быть такая, как она есть, но, несмотря ни на что, приемлемая ради любви к ней самой, к ее силе. Одним словом, я бы хотел, чтобы новая книга вышла из всего цикла „Ругон-Маккары“».
В
С первых же строк «Деньги» его захватили. В этом романе писатель противопоставляет доманиальное, неподвижное, прочное богатство, закрепившееся на своих землях, своих камнях, современному, переменчивому, быстрому, непрочному богатству, нажитому благодаря спекуляции. Кругооборот денег, переходящих из рук в руки, конечно, способствует развитию торговли и промышленности, но также и доводит неосторожных до разорения. Может быть, когда-нибудь потом будет так, как хочется утописту Сигизмонду Бушу, может быть, народ достигнет такого состояния справедливости и социального благополучия, когда не будет ни заработной платы, ни прибыли, ни богатых, ни бедных, а только райские братство и невинность.
Герой «Денег», финансист Саккар, основавший Универсальный банк, вступает в конфликт с еврейским банкиром Гундерманом, который в конце концов доводит его до банкротства, а многие скромные вкладчики оказываются разоренными. Тем не менее этот хитрый и самонадеянный авантюрист успевает завлечь в свои сети обольстительную Каролину Гамелен, которая становится его любовницей. Она любит Саккара за его молодой темперамент, за его неукротимость в борьбе, за его веру в жизнь, любит, несмотря на все катастрофы, которые он вызывает. Именно в образе этой женщины, сломленной множеством неудач и разочарований, передается философский смысл романа. «Конечно, – пишет Золя, – у нее не оставалось никаких иллюзий, жизнь решительно оказалась несправедливой и подлой, как и природа. Откуда же это безрассудство – любить и желать ее?.. Ах, эта радость бытия, собственно, ничего другого и не существует».
Банк Саккара – католический, консервативный, реакционный банк; банк Гундермана – еврейский и протестантский, с республиканским оттенком. Описывая борьбу двух этих храмов денег, Золя взял за образец тайную войну, которую вели между собой банкир Бонту, основатель Всеобщего союза, и семья Ротшильд, войну, которая закончилась крахом 1882 года и разорением сотен мелких акционеров. Словом, зашифрованный роман. Именно то, что так любят читатели! Однако Золя беспокоился: «Ничто, по-моему, так не противится искусству, как денежные вопросы, как эти материальные интересы, в которые я полностью погрузился, – пишет он Ван Сантену Кольфу. – Вы спрашиваете, доволен ли я: я никогда не бываю доволен на середине книги, а на этот раз сложное дело, с которым я бьюсь, и в самом деле оказалось настолько неподатливым, что иногда я чувствую себя совершенно разбитым. Ну, позже поглядим!» [212]
212
Письмо от 12 сентября 1890 года. (Прим. авт.)
Через некоторое время Эмиль встретился с Гонкуром у Шарпантье. «Он [Золя] немного поправился, не такой желтый, не такой сморщенный и не такой мрачный, у него елейный и фальшиво дружеский голос, – записывает Гонкур. – Он не вполне доволен своей книгой, но нельзя говорить об этом вслух: может повредить… В конце концов, Деньги – это хорошо как мотив деятельности, но в Деньгах, взятых как тема исследования… слишком много денег». [213]
Роман начинает печататься с продолжением в «Жиль Блазе» 30 ноября 1890 года. Друзья поздравляли Золя, сумевшего внести человеческую нотку в столь отвлеченный сюжет, хвалили сцену краха, интересовались характером того или другого персонажа, но в целом тон близких ему людей оказался довольно сдержанным. Журналисты же, со своей стороны, слишком часто раньше писали о книгах этого автора и теперь тщетно искали новые, неиспользованные формулировки для того, чтобы расхвалить его или разгромить. Тем не менее Жюдит Готье в «Призыве» («Rappel») подчеркивает, что Золя, похоже, увлекся теориями Маркса, которым следует его персонаж, Сигизмонд Буш; а Анатоль Франс во «Времени» («Le Temps») заключает: «Стиль, все более и более простой, сгущен и небрежен. Но эту тяжелую махину оживляет удивительная сила».
213
Гонкур.
Читатели, давно привыкшие скупать все романы Золя, бросились в книжные лавки, и Золя тут же успокоился. Он все еще в моде, даже если некоторые собратья по перу и воротят нос от его сочинений.
Его пригласили в Руан на открытие памятника Флоберу, и он отправился туда поездом вместе с преувеличенно жизнерадостным Гонкуром и похудевшим, измученным, растерянным Мопассаном. Под дождем и ветром, хлеставшими сад Музея, где проходила церемония, Гонкур произнес речь, в которой восхищался талантом, простотой и добротой автора «Госпожи Бовари». Голос у него срывался. Временами от налетавших порывов ветра с дождем у оратора перехватывало дыхание. Среди этой бури монумент, высеченный резцом Шапю, напоминал кусок сала. «До чего печально выглядит это сборище провинциальных деятелей, убогих журналистов и равнодушных обывателей рядом с таким напоминанием о великом человеке! – думал Золя. – Можно подумать, мы на местной сельскохозяйственной выставке!» Эмиль дрожал, кутаясь в пальто с поднятым воротником. Мысли его были далеко, он видел перед собой отшельника из Круассе во всем блеске его гнева, его хлестких суждений, слышал раскатистый смех Гюстава и невольно сравнивал его участь со своей: то же упорство в труде, то же принесение жизни в жертву литературе. Но не лучше ли, если хочешь, чтобы потомки тебя не забыли, написать мало книг, как сделал Флобер?
XX. Отец семейства
Золя приближался к окончанию работы над «Ругон-Маккарами» со смешанным чувством надежды и тревоги. Какая внезапная пустота образуется в его жизни после того, как он допишет до конца последнюю страницу последнего тома цикла! Куда приложит он свои силы после того, как избавится от «Естественной и социальной истории одной семьи во времена Второй империи»?
«А чем вы займетесь потом?» – спросил у него как-то Поль Алексис. Золя немного подумал и ответил уклончиво: «Потом, друг мой, потом? Может быть, займусь чем-нибудь совсем другим… К примеру, историей, да-да, чем-нибудь вроде истории французской литературы… Или стану писать сказки для детей… А может быть, и ничего не стану делать… Я буду таким старым!.. Я отдохну…» [214]
214
Поль Алексис. Эмиль Золя, записки друга. (Прим. авт.)
Но пока он ни о чем не хотел думать, кроме своего следующего романа. В «Разгроме» ему хотелось рассказать о безумной войне 1870 года и об унизительном поражении Франции, склонившейся перед немецкой спесью. Сам Золя не был тогда мобилизован и теперь расспрашивал тех, кто пережил эту чудовищную бойню. Он жадно листал тетрадки, куда некоторые из воевавших изо дня в день записывали свои впечатления, читал газеты того времени, зарывался в книги, посвященные разгрому французской армии, изучал карты генерального штаба и даже нанял в Реймсе ландо, чтобы проследовать по маршруту Седьмого корпуса до Седана. В этой исследовательской поездке его сопровождала жена. Кучером был старый солдат, прошедший тот же путь в 1870-м. Удобно устроившись вместе с Александриной на подушках, Золя взирал на скучный пейзаж и воображал его заполненным снующими людьми в мундирах, обреченными на разорение и гибель, растерзанными снарядами. Люди падали, другие люди бежали в атаку, раненые стонали между рядами, толпа растерянных пехотинцев брела по дороге под градом картечи… Золя видел все это среди мирной пустоты пейзажа. И пока Александрина, убаюканная рысцой лошадки, клевала носом, он грезил наяву, замечал, записывал в голове эту эпопею национального бедствия.
В воскресенье 19 апреля Золя с женой прибыли в Стонн, а оттуда в Рейи, где трактирщик обрушил на них поток сведений и баек. В Седане бывший мэр города, Шарль Филипотто, сам провел писателя по окружавшим город полям сражений. Повсюду, где они появлялись, у людей просыпались воспоминания, развязывались языки. Золя с блокнотом в руке побывал на полуострове Иж, куда пруссаки сгоняли пленных, в замке Бельвю – месте подписания капитуляции французской армии, в доме, где больной и измученный Наполеон III после поражения встречался с Бисмарком, в Бульоне, в Бельгии, где император ночевал после того, как сложил оружие… Он был везде одновременно, и с войсками, и с генералами. Одной недели ему хватило на то, чтобы прожить всю войну так, как будто он сам ее прошел. «Видите ли, – объяснял Золя сотруднику „Маленького арденнца“ („Petit Ardennais“), – существуют два способа собирать сведения. Первый заключается в том, чтобы собирать их долго, медленно перемещаться, изучая местность, смешиваться с населением, жить какое-то время его жизнью. Второй – это и есть мой способ – состоит в том, чтобы быстро пронестись через край и унести благодаря этому с собой мгновенное, стройное, яркое впечатление».