Эмиль Золя
Шрифт:
Двадцать седьмого мая 1899 года он дописывает последние строки «Плодородия», этого трогательного и чуточку смешного гимна во славу оплодотворения женщины мужчиной. Двадцать восьмого мая он пишет Жанне: «Я рассчитываю на то, что все порядочные женщины, все жены и все матери будут на моей стороне». На следующий день, 29 мая, в присутствии трех палат кассационного суда, собравшихся на торжественное заседание, председатель суда Балло-Бопре зачитал отчет о состоянии расследования, завершив его главным вопросом – о происхождении записки: «Была ли она написана рукой Дрейфуса?» И в мертвой тишине сам же и ответил на свой вопрос: «Господа, после углубленного изучения я, со своей стороны, убедился в том, что записка была написана не Дрейфусом, а Эстергази». Путь к пересмотру дела был свободен. Третьего июня 1899 года кассационный суд единогласно отменил решение, по которому Дрейфус был осужден, и теперь обвиняемый должен был предстать перед военным судом Ренна. Золя, вне себя от радости, тотчас решил вернуться во Францию. «Теперь ничто на свете не удержит меня здесь и лишнего часа, – пишет он Лабори. – Даже если бы мне пригрозили, что на границе меня арестуют, я бы все равно вернулся». [265]
265
Письмо от 3 июня 1899 года. (Прим. авт.)
Пятого июня Фаскель и его жена отправились в Англию, чтобы привезти домой победоносного изгнанника. Ему пришлось
XXVII. Амнистия
Жанна, Александрина, Дрейфус – жизнь Золя после его возвращения во Францию вращалась вокруг трех этих имен. Ненадолго заехав в Париж, он поспешил перебраться в Медан, а Жанна тем временем на лето поселилась в Вернее. Золя вернулся к прежним привычкам, вновь обрел равновесие чувств. Он не был мужем для одной и любовником для другой, он был двумя мужьями в одном: мужем без детей и мужем – отцом семейства. У него хватало душевной широты на то, чтобы вместить эту двойную нежность. Он снова, как раньше, обедал с законной супругой, пил чай у официальной любовницы, играл с детьми, катался на велосипеде с ними и их матерью, с равным увлечением фотографировал пейзажи и лица. Кроме того, он не уставал запечатлевать свою возлюбленную за ее повседневными занятиями – на снимках она вышивает, составляет букеты, читает книгу, играет на мандолине, волосы у нее распущены или прикрыты шляпкой с вуалью, вокруг шеи боа. Дочь и сын тоже часто позируют перед аппаратом. Он собрал целый альбом под названием «Дениза и Жак. Подлинная история, работа Эмиля Золя» и заказал для него роскошный переплет. Для того чтобы заниматься фотографией, он устроил у себя дома мастерскую и, удобства ради, другую такую же дома у Жанны. Александрина сложила оружие, и между двумя женщинами воцарилось согласие. Они не бывали в гостях друг у друга, но относились друг к другу с уважением. Обе были слишком счастливы тем, что после долгой разлуки их великий человек к ним вернулся.
Эта английская ссылка, эти чередования надежды и отчаяния, этот поток оскорблений, вылившийся на его голову, сломили Золя. Несмотря на то что победа была близка и неминуема, он чувствовал себя опустошенным и разочарованным. Он так и не встретился с Дрейфусом, который, едва вернувшись с Чертова острова, был заточен в военную тюрьму в Ренне. Золя отправил ему 6 июля 1899 года приветственное письмо: «Капитан, если я не оказался в числе первых, если не писал вам сразу же после вашего возвращения во Францию, чтобы высказать все мое сочувствие и все мое душевное расположение, то лишь потому, что боялся, как бы мое письмо не осталось непонятным для вас. И я решил подождать, пока ваш замечательный брат с вами увидится, расскажет вам о долгой битве, которую мы вели. Только что он принес мне хорошие известия, рассказал, что вы в добром здравии, исполнены мужества и веры, стало быть, я могу всей душой устремиться к вам, зная, что вы меня поймете… Дело далеко не закончено, еще надо, чтобы ваша невиновность, признанная во всеуслышание, спасла Францию от нравственной пропасти, в которой она едва не погибла. До тех пор, пока невиновный будет за решеткой, мы не сможем пребывать в числе благородных и справедливых народов… Вы спасете и честь армии, той армии, которую вы так любили и в которую вложили все свои представления об идеале… Мое сердце переполнено, и я могу лишь послать вам все мои братские чувства – за все то, что пришлось выстрадать вам, за все, что пришлось вытерпеть вашей стойкой жене… Нежно вас обнимаю».
Процесс по пересмотру дела начался 7 августа 1899 года в парадном зале лицея Ренна, преобразованном в зал суда. Защитник Дрейфуса, мэтр Деманж, потребовал, чтобы ни Золя, ни Клемансо, ни Рейнах в зале не появлялись, чтобы не вызвать недовольства судей. Мэтр Лабори, на суде присутствовавший, сожалел об этом запрете, однако смирился с ним. Новый председатель суда, Вальдек-Руссо, не скрывал своего расположения к Дрейфусу. Но оправдать его было равносильно тому, чтобы признать виновность генерала Мерсье, стоявшего во главе антидрейфусаров. Военные судьи были его подчиненными. Они будут склонны ему подчиниться, даже вызвав неудовольствие правительства. Баррес уже предупредил о том, что, если Дрейфус будет оправдан, за этим последуют репрессии. «Надо выбирать, – писал он, – между Дрейфусом и высшим начальством». Националистические газеты называли друзей Дрейфуса врагами родины.
Судебное разбирательство затягивалось, заседания проходили в обстановке ненависти и беспорядка. Неисправимый Дерулед организовал совместно с Жюлем Гереном вооруженное выступление протеста, которое начало свои действия 12 августа и завершилось осадой «Форта Шаброль» [266] полицией и изгнанием повстанцев. В понедельник 14 августа незнакомец, шедший по улице следом за Лабори, внезапно выхватил пистолет, выстрелил ему в спину и скрылся. Пуля чудом прошла мимо позвоночника, не задев его, Лабори вскоре поправился и снова вступил в бой. «Ах, мой дорогой, мой большой и мужественный друг, какую радость мы испытали сегодня утром, узнав, что вы вне опасности! – пишет ему Золя. – Так и вижу, как вы, герой и мученик, великолепный защитник права, снова занимаете свое адвокатское место перед военным судом под аплодисменты всего мира». [267] Ждали очной ставки между Дрейфусом и Эстергази, но последний, находившийся в то время в Англии, и не думал оттуда возвращаться, он ограничился заявлением издалека, что действительно написал ту записку, но текст ее был продиктован ему Дрейфусом. Военный суд оказался в крайнем замешательстве. Он сознавал, что, оправдав Дрейфуса, настроит против себя всю армию и доставит удовольствие лишь нескольким дрейфусарам и кучке журналистов за границей. Этого следовало избежать любой ценой. И тогда нашли половинчатое решение. Девятого сентября 1899 года пятью голосами против двух Дрейфус был признан виновным, но при наличии смягчающих вину обстоятельств. Можно было подумать, что он написал только половину записки! И в результате его приговорили к десяти годам тюремного заключения! Сторонники Дрейфуса были подавлены нелепостью этого приговора. Золя изнемогал от негодования. Иностранные газеты смешали Францию с грязью. Некоторые требовали объявить ей бойкот, советовали туристам отказаться от посещения Всемирной выставки, которая должна была открыться в следующем году в Париже. Антифранцузские выступления прошли в Антверпене, Милане, Лондоне, Нью-Йорке… Для того чтобы защитить от нападений французские посольства по всему миру, требовалось вмешательство полиции. Двенадцатого сентября Золя напечатал в «Авроре» резкую и язвительную статью под названием «Пятый акт»: «Нам показали самое удивительное соединение покушений на истину и справедливость. Шайка свидетелей, которая управляла судебным разбирательством, каждый вечер сходилась, чтобы обсудить завтрашнюю грязную западню, выступая с лживыми обвинительными речами вместо прокурора, запугивая и оскорбляя тех, кто осмеливался им противоречить, навязывая себя благодаря своим званиям и выправке… Нелепые прокуроры, переходящие все границы глупости… Я в ужасе. Это тот священный ужас, который охватывает человека, видящего, как совершается невозможное,
266
Название, которое дали штабу антисемитской лиги на улице Шаброль в Париже. Мятежники продержались там тридцать восемь дней, отражая наступление сил поддержания порядка. (Прим. авт.)
267
Письмо от 16 августа 1899 года. (Прим. авт.)
268
Письмо от 12 сентября 1899 года. (Прим. авт.)
Он не ошибся. Правительство, окончательно запутавшись, решило помиловать и амнистировать Дрейфуса. Однако в его случае прибегнуть к этой мере было равносильно тому, чтобы косвенным образом признать собственную вину. Клемансо, Жорес, Пикар, Лабори, Золя были против такого исхода, удобного, но вместе с тем и позорного. Но поскольку Дрейфус был уже донельзя измучен всем, что ему пришлось вытерпеть, его брат Матье, Бернар Лазар и Жозеф Рейнах посоветовали согласиться. В военных кругах уже начали перешептываться о том, что если Дрейфус и не состоит в тайных сношениях с Германией, то, должно быть, с Россией уж точно состоит. Так что лучше было постараться побыстрее закончить эту историю, отделавшись «малой кровью». Отказавшись подавать кассационную жалобу на странное решение военного суда, Дрейфус дал понять, что примет помилование, не лишая себя возможности в будущем воспользоваться своим правом на законный пересмотр дела. Девятнадцатого сентября 1899 года президент республики Эмиль Лубе подписал указ о помиловании Дрейфуса, и тот вышел из тюрьмы свободным, но не восстановленным в своих правах человеком.
Золя немедленно отправил в «Аврору» новую статью, написанную в форме «Письма к мадам Альфред Дрейфус». «Должно быть, сударыня, это горькая милость… Какое возмущение испытываешь, думая о том, что благодаря жалости получаешь то, чем должен быть обязан лишь справедливости! Это превосходит все… Оскорбить, унизить невиновного, тогда как убийца разгуливает на свободе, украшенный султаном и сверкая на солнце галунами!.. Мы же доведены до того, что нам приходится благодарить правительство за проявленную им жалость… Невиновный, осужденный дважды, он больше сделал для братства народов, для представления о сплоченности и справедливости, чем сотни лет философских споров и человеколюбивых теорий… Он может спать спокойно, сударыня, под уютным семейным кровом, в тепле ваших благочестивых объятий. И можете на нас положиться, мы не преминем его прославить… Это мы, поэты, пригвождаем преступников к вечному позорному столбу. Тех, кого мы осуждаем, поколение за поколением будут презирать и освистывать. Существуют такие преступные имена, которые, будучи заклейменными нами, в продолжение веков остаются лишь мерзкими и жалкими отбросами».
Наконец Золя удалось встретиться с тем, ради кого он так отчаянно сражался в течение двух лет. Капитан Дрейфус и его жена Люси пришли к нему на ужин. Кроме них, был приглашен композитор Альфред Брюно. Последний, увидев Дрейфуса, показавшегося из полутемной прихожей, подумал было, будто ему явился призрак. «Его кирпичный цвет лица, [269] глухой голос, резкие, отрывистые жесты меня поразили, – пишет он. – Рядом с ним шла мадам Альфред Дрейфус, высокая, прямая, спокойная, величественная в своей царственной простоте, благочестии, вере и непоколебимом мужестве. В тот незабываемый и трогательный вечер Дрейфус рассказывал нам о своем пребывании на Чертовом острове тоном суровым и отрешенным. Он спокойно упоминал о том, как ему приходилось сражаться с чудовищными крабами-пауками и другими омерзительными тварями. Это ужасающее повествование о его физических и нравственных мучениях ни разу не прерывалось вспышками гнева». [270] При виде этого человека в штатской одежде, державшегося неподвижно, словно одеревенев, говорившего монотонным голосом и со взглядом, неизменно устремленным куда-то вдаль сквозь стекла пенсне, Золя не мог сдержать разочарования. Этот скучный и холодный Дрейфус меньше всего напоминал мученика. Манерой выражаться он больше всего напоминал какого-нибудь старательного и педантичного чиновника. Он почтительно относился к армии, почтительно относился к правительству, почтительно относился к судебным властям. Нельзя было придумать менее удачного защитника его дела, чем он сам. Когда чета, распрощавшись, удалилась, Золя стоило большого труда убедить самого себя в том, что он поступил правильно, решившись заступиться за этого военного, слишком хорошо переносившего несправедливость.
269
Кирпичный цвет лица плохо сочетается с представлением о призраке. Не решаюсь править цитату, но приведу другую: возможно, из текста просто выпало несколько слов. «Он [Дрейфус] появился из темного вестибюля с колоннами в стиле барокко. Кирпичный загар жителя колоний, который выделял его среди публики на Реннском процессе, стал бледно-желтым. Он тоже носит пенсне. Рядом с Люси он выглядит еще более скромным, незаметным и безликим. Он ужасен. Он так зауряден и банален, так похож на сотни и тысячи своих портретов, так обыкновенен, что понимаешь, насколько он ординарен». Цит. по: Арман Лану, указ. соч. С. 440. (Прим. пер.)
270
Альфред Брюно. В тени великого сердца. (Прим. авт.)
Ему уже не терпелось обо всем забыть. Впрочем, закон об амнистии, за который 14 декабря 1900 года проголосовал парламент, предписывал официально прекратить все судебные процедуры, связанные с этим делом. Прошлое было начисто смыто. Виновные и невинные уравнялись друг с другом. Дрейфус расплатился за всех. Дав себе небольшую передышку, Золя вновь взвился на дыбы. Охваченный негодованием, ненавидимый одними и обожаемый другими, он вернулся к прежней своей роли вечного мятежника. И вот он снова в первых рядах, этакий буржуазный анархист, героический и простодушный, упивающийся великими принципами до потери рассудка, страстно домогающийся истины, с пылающим факелом в руке, наилучшими чувствами наперевес и домом, обустроенным со всевозможным комфортом. Двадцать второго декабря он печатает в «Авроре» очередное сочинение, на этот раз – «Письмо к господину Эмилю Лубе, президенту республики». «И вот эта омерзительная история, запятнавшая все причастные к ней или трусливые правительства, сменявшие друг друга, на время завершилась предельным отказом от правосудия, этой амнистией, за которую под нажимом проголосовали обе палаты и которая останется в Истории под именем подлой амнистии… Я – всего только поэт, только одинокий рассказчик, незаметно делающий свое дело, в которое вкладываю всю душу. Я решил, что хороший гражданин должен довольствоваться тем, чтобы отдавать родине свою работу, выполненную как можно лучше; вот потому я замкнулся в моих книгах. Вот потому я попросту возвращаюсь к ним, раз взятая мной на себя миссия завершена». Прекрасное признание, исполненное боли и возмущения. Но кто еще прислушивается к нему? У всех в голове лишь гром оркестров и иллюминации закончившейся осенью Всемирной выставки. И Золя, хотя и не переставал ворчать и ругаться, все же испытывал облегчение оттого, что вновь сделался писателем, озабоченным исключительно успехом своего нового романа «Плодородие», только что появившегося на полках книжных магазинов. Роман был принят доброжелательно, и продажи, хотя и не дотягивали до вершин «Западни» и «Нана», все же были неплохими. Читателям нравилось, что автор, отвернувшись от натурализма, теперь обратился к великим сюжетам, воспевая рождение потомства, труд, которому отдаешься с радостью, и социальное братство.