Эмиль Золя
Шрифт:
XXVI. Изгнание
Затерянный в чужом городе, где говорили на незнакомом языке, Золя первым делом обратился за помощью к своему английскому издателю и переводчику Эрнесту Вицетелли: [251] «Не говорите ни одному человеку, а главное – ни одной газете, что я в Лондоне. И будьте так добры, зайдите повидаться со мной завтра, в среду, к одиннадцати часам, в гостиницу „Гросвенор“. Спросите господина Паскаля. И главное – храните все в глубочайшей тайне, потому что речь идет об очень важных делах». Эрнест Вицетелли пришел, помог Золя купить кое-какую одежду в лондонских магазинах и свел его с солиситором [252] Дж. У.Уорхемом. Последний успокоил писателя, заверив его в том, что уведомление о решении суда не может быть получено дипломатическим путем и что ни один английский агент судебной полиции не возьмется передать ему приговор французского суда. Но все же представитель закона посоветовал ему быть осторожным, благоразумным, не расслабляться и не раскрывать своего настоящего имени. Золя немедленно сменил адрес, снял номер в Отлендс-Парк-Отеле в Вейбридже. Поскольку псевдоним «Господин Паскаль», напоминавший о заглавии одного из его романов, казался ему слишком компрометирующим, он решил записаться под именем господина Бошана. Известив об этом Жанну, он попросил
251
Сын Генри Вицетелли, который когда-то организовал триумфальную поездку Золя в Великобританию и умер в 1894 году. (Прим. авт.)
252
Адвокат, нотариус. (Прим. авт.)
И все же, как ни старалась полиция, никто в Париже не знал, куда подевался Золя. Одни уверяли, что он скрывается в Вернее, переодетый и загримированный, другие клялись, будто столкнулись с ним на улице в Женеве, в Спа, в Антверпене… Но вот газеты сообщили о том, что писатель находится в Лондоне. Опасность приобрела реальные очертания. Золя снова сменил адрес. Первого августа 1898 года он поселился в прелестной деревушке Пенн в Отлендс-Чезе (графство Суррей), где после революции 1848 года скрывался Луи-Филипп. Старшая дочь Вицетелли, шестнадцатилетняя Вайолет, поселилась вместе с ним в снятом им доме, исполняя обязанности переводчицы и экономки.
Из этого сельского убежища он по газетам следил за последними отголосками дела Дрейфуса и дела Золя. Те, кто в этой смуте остались ему верны, сделались ему вдвойне дороги. «Ты представляешь меня, и ты меня защищаешь, – пишет он Александрине 6 августа 1898 года. – Можешь быть уверена, что я никогда не забуду твоего чудесного сердца в этих печальных обстоятельствах. Если бы я не любил тебя неизменно так, как я тебя люблю, твое теперешнее поведение заставило бы меня испытать величайшие муки совести». Его охватил гнев, когда он узнал из письма Лабори о том, что негодяй Жюде вновь обвиняет его отца в должностном преступлении. [253] Он устал, ему все опротивело, он почти готов был сложить оружие, отказаться от борьбы. В октябре 1898 года Александрина получила от него этот крик отчаяния: «Нет ничего более мучительного, чем эта история… нанести такой подлый удар, напав на отца… Мне даже уже не хочется одержать победу, за нее пришлось бы слишком дорого заплатить». И все же он поручает Демулену, проездом побывавшему в Лондоне, передать Лабори набросок жалобы на клевету.
253
В книге А.Лану об этом рассказано более подробно; думаю, читателю надо напомнить, о каких обвинениях идет речь. «Анри раскопал в архивах военного министерства историю отставки Франсуа Золя, когда тот служил в Иностранном легионе. Этот давно забытый факт не дал в свое время основания для привлечения Франсуа к ответственности. Но под пером журналиста Жюде, опубликовавшего этот материал в „Пти журналь“ 13 мая 1898 года, он был раздут и истолкован как должностное преступление; помимо всего, автор сократил и исказил текст письма к маршалу Бюше полковника Комба (от 12 июля 1832 года), командовавшего в ту пору Иностранным легионом в Алжире. Документ этот был передан журналисту начальником Разведывательного бюро, который остался верен своему испытанному тактическому приему». Цит. по: Арман Лану, указ. соч. С. 423. (Прим. пер.)
Для того чтобы окончательно не расклеиться, Золя взял напрокат велосипед и принялся раскатывать по английским равнинам, стараясь ни о чем не думать. Но ему не удавалось отделаться от своей навязчивой мысли. Если он хочет вновь обрести равновесие, необходимо, чтобы к нему приехали Александрина и Жанна с детьми. Поочередно, если можно, чтобы разнообразить удовольствия! Увы! Александрину неотступно преследовали шпики, журналисты и попросту любопытные. Она не смела носа на улицу высунуть. Золя написал своему врачу, доктору Лара: «Расскажите Александрине обо мне… Я буду ждать ее решения столько, сколько потребуется… Если я не пишу прямо ей, то только из страха, что все эти тяжелые конверты, которые сейчас получает добрый доктор, в конце концов привлекут к себе внимание».
Наконец Демулен снова приехал в Англию и привез с собой чемодан с одеждой и бельем. «Мне доставляет величайшее наслаждение смотреть на все эти интимные предметы, которые хоть чуть-чуть возвращают меня домой, – пишет Золя в „Записках изгнанника“. – Решительно самое большое огорчение, которое принес мне этот внезапный отъезд, после ощущения, что меня резко и грубо оторвали от родных, заключалось в том, что я оказался вдали от дома, в чем был, без другой одежды, без багажа и почти без денег». Теперь, вновь обретя надежду, он поставил письменный стол у окна, выходившего в сад, и распаковал свои рукописи. Но хватит ли у него сил снова взяться за перо? «По моей жизни, такой спокойной и такой упорядоченной, пронесся такой стремительный поток, что я до сих пор не пришел себя, все мысли у меня перепутались», – жалуется он. Жена написала ему, что, скорее всего, в ближайшие несколько недель ей не удастся отправиться в поездку. Удрученный этим известием, он вышел в сад, освещенный луной, «которая среди всей этой черной листвы со всех сторон лила свой безмолвный серебряный дождь». Он полной грудью вдыхал ночной воздух, но царившие в природе мир и покой не проникали в его душу: «Как странно, тревога без всякой видимой причины вновь волной нахлынула на меня». Когда Демулен собрался возвращаться в Париж, он дал ему несколько деликатных поручений к Жанне и Александрине. Обеим следовало сообщить, что он с нетерпением ждет встречи с ними. Но ему не хотелось обидеть ни ту, ни другую. Только бы у Демулена хватило дипломатичности!
Тот и впрямь быстро справился с задачей, проявив при этом немалый такт. Описав Александрине одиночество, растерянность и печаль, охватившие ее мужа, он до того ее растрогал, что она решилась принести себя в жертву: Эмилю необходимы его дети. Она не смогла подарить ему детей. Значит, ей, законной супруге, следует отойти в сторону – из жалости к нему и из расположения к девочке и мальчику, которых родила ему другая. Она подождет своей очереди, только и всего! Шестого августа, получив от Демулена весточку, Золя ему ответил: «Ваше письмо, только что мной
Тревожась о том, в каких условиях будет путешествовать его возлюбленная, он сочинил «Записку для Жана», которую приложил к своему ответу Демулену: «Если можно, ни за чем в Париж не заезжать, складывая чемоданы, обойтись тем, что есть в Вернее. Все же теплые вещи захватить. Привезти мне полный комплект одежды для велосипеда. Женских брюк не брать, потому что понадобится юбка. Ни кухарку, ни горничную с собой не брать, отпустить их отдохнуть, сказав, что в конце сентября их снова возьмут на работу, чтобы не нажить в них врагов. Главное, чтобы эти женщины не узнали, в какую страну собираются ехать. И даже надо их обмануть, дать понять, что едут в Бельгию или Швейцарию… Дать Жану точные указания насчет поездки. Думаю, Жан и оба малыша уедут из Вернея поездом, который уходит без двадцати семь. Прибыв в Париж, они наймут экипаж, который отвезет их на Северный вокзал, где они смогут пообедать в кафе. С Демуленом встретятся на вокзале, рядом с окошечком кассы, где продают билеты до Лондона. Взять с собой еды на дорогу… Никому не давать адрес. Исчезнуть… Не брать с собой фотоаппарат. У меня есть мой… На корабле, если не будет шторма, лучше оставаться на палубе и там сесть. Если море неспокойное, спуститься на нижнюю палубу, а если дети будут плохо себя чувствовать, уйти в каюту. Думаю, что таможня будет проверять багаж только в Лондоне… В Дувре поезд рядом с кораблем. Чтобы не ошибиться, показать билеты служащему, повторить ему слово: Виктория, и пусть он посадит на места. Затем не выходить из поезда, пока он не остановится на конечной станции, в Лондоне». [254]
254
Письмо от 6 августа 1898 года. (Прим. авт.)
В ожидании приезда Жанны с детьми Золя вновь засел за работу. Он задумал написать продолжение «Трех городов» – цикл романов «Четыре Евангелия»: «Плодородие», «Труд», «Истина» и «Справедливость». Герои «Трех городов», Пьер Фроман и Мари, произвели на свет четырех сыновей, которые впоследствии явятся словно бы четырьмя апостолами новой религии справедливости и мира. У Матье в «Плодородии» будет двенадцать детей и множество потомков, которые донесут благую весть до самой Африки. Люк в «Труде» построит идеальный город, где славно будет жить, и завод, где приятно будет работать. Марк в «Истине» обрушится на доктрину непогрешимой Церкви, которая затуманивает разум верных, и будет проповедовать освобождение народа благодаря образованию и науке. А Жан в «Справедливости» сделает так, что в мире будет царить гармония. Приступив к этому догматическому и слегка глуповатому труду, Золя искренне верил в то, что новый цикл романов увенчает все то, что было им написано до тех пор. «Это естественное завершение всего моего творчества, – заявил он. – После того как я долго воспроизводил действительность, последует продолжение в завтрашнем дне, и моя любовь к силе и здоровью, к плодородию и труду наконец самым логичным образом явит себя. И потом, я завершаю век и начинаю новый век. Все это основано на науке, мечта, которой наука позволяет осуществиться».
И в самом деле, как только он приступил к «Плодородию», его перо с привычной легкостью заскользило по бумаге. Но все, что он писал, выходило вялым, путаным, безвкусным. Можно подумать, после того, как он дописал последний том «Ругон-Маккаров», источник, питавший его романы, иссяк. Неужели ему больше нечего сказать? Он отказывался верить, что лишился жизненной силы, и сравнивал себя с Гюго в изгнании. Впрочем, ко всему прочему его вдохновение то и дело спотыкалось о юридические проблемы, встававшие перед писателем. Внезапно он узнал, что эксперты-графологи, сличавшие почерк, Бельом, Варинар и Куар, которых он в статье «Я обвиняю» назвал «лишенными способности видеть и понимать», только что добились, чтобы с него взыскали тридцать две тысячи франков в виде возмещения убытков. Он мгновенно перепугался. Что делать? Не лучше ли сразу выплатить эту сумму Министерству экономики и финансов? Поручив Лабори обратиться за помощью к друзьям, чтобы заплатить за разбитые горшки, он в отчаянии пишет: «Пусть у меня заберут все, пусть продадут мой дом, чтобы во Франции не осталось ничего принадлежащего мне. Меня считают богатым, а у меня нет и сотни тысяч франков. Когда они меня разорят, когда увидят, что я живу в изгнании, в какой-нибудь глухой дыре, и кормлюсь плодами своего труда, может быть, у них достанет совести умолкнуть. До тех пор, пока я буду на ногах и у меня хватит сил держать перо, я добуду себе пропитание. Я начинал нищим, нищета может вернуться, она меня не пугает». [255] И еще: «Я ни о чем не жалею, я вновь начну бороться за истину и справедливость. Но все же какое удивительное приключение – в моем возрасте, после чисто писательского существования, размеренного и затворнического! Я был ничем не примечателен, кроме моего пера, и только одно мое перо сражалось. Моя давняя страсть к истине породила во мне страсть к справедливости. Ах, какие же они дураки и негодяи; они ничего не узнали обо мне, ничего не почувствовали и ничего не поняли!»
255
Имущество Золя было описано 23 и 29 сентября 1898 года и куплено с аукциона издателем Фаскелем за тридцать две тысячи франков, то есть за ту сумму, которую он должен был выплатить трем экспертам. (Прим. авт.)
Дни казались ему очень долгими, пока он ждал телеграммы, которая должна была известить его о приезде Жанны с детьми. Радуясь тому, что англичане проявляют к нему мало интереса, он в то же время никак не мог приспособиться к их образу жизни. Больше всего в стране, гостеприимно его приютившей, ему нравилось пристрастие ее жителей к велосипедным прогулкам, цветам, свежему воздуху; нравилась подвижность женщин, таких стройных по сравнению с пухленькими француженками; нравилось увлечение молодежи различными видами спорта – теннисом, греблей и даже непонятным крикетом! Но он терпеть не мог английских окон с опускающимися рамами, которые никогда нельзя было полностью растворить, английских воскресных дней с их благопристойностью и тишиной, когда закрыты все магазины и все пивные, английского дождя, который казался ему не таким легким и веселым, как французский, и, наконец, английской кухни, напрочь отбивавшей у него аппетит. Английский хлеб напоминал ему губку, он ненавидел овощи, сваренные без соли, бифштексы, «приготовленные на медленном огне и водянистые», тяжелые пудинги, которые, по его словам, «ни в какое сравнение не шли с нашими самыми дешевыми круассанами». Низкое серое небо давило на него, он мечтал о французском солнце.