Эмир Кустурица. Автобиография
Шрифт:
Я вспомнил о воспитательной мере, которая должна была заставить этого глупого Сабановича прочесть полное собрание сочинений Иво Андрича. Я по-прежнему считаю, что следует принимать подобные меры ко всем недалеким фанатикам. Быть может, это подействует хотя бы на них, раз невозможно добраться до Изетбеговича, который, уверовав в собственную безнаказанность, ополчился на нашего нобелевского лауреата. Президент уготовил Боснии новую жизнь. Он уже обращался к американцам с просьбой завершить войну и составить конституцию государства, в котором он был президентом, поэтому после стольких жертв вполне мог попросить их сварганить для него что-нибудь более интересное, чем протекторат!
Мне было непросто
Чтобы поставить точку в этой истории, после бесчисленных низостей, последовавших за этой войной, я должен рассказать о чем-то глубоко личном, главным виновником которого является кофе.
Мой родной город стал единственным в мире местом, переставшим предоставлять необходимые условия для выполнения важного ритуала, основной социальной привычки в моей жизни, связанной с моим восточным грехом. Моя единственная серьезная зависимость носит название «консенсуальный кофе». Это кофе, который пьется вместе с людьми, разделяющими ваши взгляды или хотя бы понимающими так же, как вы, смысл песни «Rolling Stones» «Start те up». Беседа вас пробуждает, и при этом ваши собеседники не принимаются доказывать каждый свое мнение. Этот утренний кофе не является демократичным. Вот почему я люблю консенсуальный кофе! Наступающий день, где бы ты ни находился, не имеет шансов начаться хорошо без этого кофе. Без такого ритуала день оказывается вконец испорченным. Считайте, что его просто нет. Пусть это суеверие чистой воды. Слушая меня, какой-нибудь хороший человек решил бы, что все мои рассуждения — не что иное, как ширма, за которой я прячу свое огромное желание вернуться на родину.
— Тебе снится Сараево? — спросил бы он меня.
— Единственный раз во сне я побывал в Сараеве. Это был кошмар: я сидел, съежившись на заднем сиденье машины без номерного знака, которая мчалась по знакомым улицам, заполненным незнакомыми людьми. И это меня потрясло.
Если бы каким-то чудом в одно прекрасное утро я оказался в Сараеве, то из любопытства отправился бы выпить чашечку кофе в «Сеталист». Для этого кофе, разумеется, был бы необходим консенсус, о котором я рассказывал. Чтобы мы не принялись обсуждать все заново. Ситуация могла бы оставаться под контролем только в том случае, если бы мы вели беседу как гуманисты. В стиле «я люблю все народы, не питаю ни к кому ненависти, отличаю добро от зла и т.п.». Если бы я рискнул, потягивая свой кофе, завести разговор о взаимном количестве жертв, консенсус бы мигом провалился, да и кофе вместе с ним. Поскольку сербам нет прощения: именно мы, сербы, придумали эту войну, так же как и все остальные войны. Если бы меня ненароком занесло в отель «Европа» за второй чашечкой кофе, этот консенсус обязательно подразумевал бы, что все сербы должны быть «изгнаны в Россию». На улице Войводы Степы безо всяких дискуссий было бы четко и ясно сказано, что Гаврило Принцип был террористом. А я бы не смог пропустить мимо ушей подобные заявления. Поскольку, даже если Гаврило убил австрийского эрцгерцога не в Вене, а возле Миляцки, где эрцгерцог был оккупантом, кофе без консенсуса выпить невозможно. Когда я объяснил это одному из своих сараевских друзей, он удивился:
— Черт возьми, зачем тебе обязательно затрагивать такие сложные темы?! Пей спокойно свой кофе, не озвучивай свои мысли, и мир воцарится над Боснией! А потом иди себе своей дорогой!
Этот друг не понимал, что, даже когда я сижу молча, на самом деле я говорю. Я не разделяю лингвистического наследия Вука Караджича [108] , девиз которого приобрел силу закона: «Пиши, как говоришь». У меня это правило звучит так: «Пиши, как думаешь!»
«Тот, кто заключил мир со смертью, говорит сердцем».
108
Караджич,
Я принес суп Сенке в белградскую клинику, где она поправляется после операции. Я признался ей, насколько меня удручает мысль о том, что я никогда больше не вернусь в Сараево. Она не понимает, откуда взялись эти неожиданные перемены в моем настроении. Она смотрит на меня удивленно, словно спрашивая: «Что это еще за новая причуда?» Моя мать знает, что я обладаю силой и логикой. Как она сама. Сенка дует на ложку, чтобы остудить суп. Делает глоток, затем пытается приободрить меня:
— Все они и мизинца твоего не стоят. А я вернусь туда, как только выйду из больницы. Я не собираюсь оставлять им свою квартиру, даже если умру!
Она снова замолкает, затем внимательно вглядывается в меня, пытаясь понять мою грусть.
— Ну почему это тебя так расстроило? — спрашивает она.
На самом деле моя мать, как и любая другая мать, старается удержать меня на краю депрессии.
— Я просто представил, что пришел выпить кофе в «Сеталист». С Зораном Биланом и Пашей. Но в то же время я понимаю, что консенсусы там больше невозможны и я не смогу спокойно выпить с ними чашечку кофе.
При слове «консенсус» Сенка забывает о своем супе.
— Если ты заговорил о консенсусе, значит, здесь замешана политика.
— В некоторой степени.
— Боже мой, Эмир, иногда ты меня выводишь из себя! Есть в тебе хоть что-то, что не связано с политикой?
К моему горлу подступает ком, и я торопливо сглатываю, чтобы не расплакаться.
— Знаю… Ты хочешь сказать, что я — как мой отец?
— Нет, ты еще хуже, чем он, — отвечает Сенка, обнимая меня.
Я смеюсь, продолжая глотать слезы. Чтобы не огорчать Сенку.
На чьей ты стороне, сынок?
В Герцег-Нови, возле моря, где когда-то пролегала узкоколейка, стоит целый ряд поломанных скамеек. Здесь ребята-подростки и пьяные солдаты по вечерам упражняются в силе.
На одной из скамеек, возле туннеля, сидит моя мать. Первым делом она закуривает сигарету и устремляет взор к горизонту, за море. Затем она закрывает глаза. Моя Сенка уносится в мечты. Когда кто-то из знакомых старожилов или беженцев прогуливается по аллее вдоль моря, он замечает Сенку, дремлющую на скамейке.
— Сенка, с тобой все в порядке, может, тебе что-нибудь нужно? — спрашивает он.
Она открывает глаза:
— Нет-нет, все хорошо, просто я села немного отдохнуть и незаметно уснула.
Знакомые продолжают свой путь: старожилы возвращаются домой, беженцы направляются к своему временному жилью. Моя мать снова закрывает глаза и погружается в свои мысли, известные только ей.
Всякий раз, приезжая в Герцег-Нови, я чувствую себя словно в маленьком Сараеве. Вокруг лишь беженцы и бледные старики: почти вся молодежь эмигрировала в Канаду.
— Будь внимательнее, — предупреждает меня наш старый друг, — Сенка часто сидит на этой скамье возле сквера и спит. Бог ее хранит, она до сих пор не подхватила воспаление легких, которое может вызвать осложнения. Ведь у нее и так слабое здоровье.
Я всегда испытываю одинаковую радость, когда возвращаюсь в наш дом в Герцег-Нови. Возможно, я так счастлив оттого, что все в нем напоминает нашу жизнь в квартире Горицы. За исключением того, что здесь не хватает еще полкомнаты. И разумеется, моего отца. Стены дышат нашими повседневными звуками, в открытое окно доносятся голоса детей, гоняющих футбольный мяч, на сковородке весело шкворчат оладьи, а я безмятежно сплю. Слышу лишь тихий шепот и раздающийся вдалеке глухой скрежет лифта. Стоя на пороге двери, Сенка выпроваживает соседок: