Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К
Шрифт:
32. Биби-Мушкилькушо
Госпожа – разрешительница затруднений.
– У тебя ведь с бабками плохо сейчас? – спрашивает Торман после того, как мы усаживаемся на волнорезе.
Пляжи божественно пусты: во-первых, четверг, будний день; во-вторых, скоро стемнеет, да и вода пока холодная, градусов тринадцать, не больше. Май все-таки. Райский пляж на окраине райского же сада, задолго до наступления эпохи утраченной невинности. Возможно, именно поэтому Сашка употребил интеллигентное наречие «плохо», вместо обычного для него (и куда более уместного в данном контексте) «хуево». Такая сдержанность даже настораживает.
– Сам знаешь, как у меня с бабками.
– Почему это? – хмурится непонимающе.
– Потому что проценты от отрицательной величины – тоже величина отрицательная.
Торман некоторое время обиженно хлопает глазами. Шутки, для понимания которых ему не хватает теоретических познаний, Сашку бесят. Меня, впрочем, тоже бесили бы, наверное… Поэтому спешу разрядить обстановку. Спрашиваю с почти восточной почтительностью:
– А что, у меня появился шанс изменить эту удручающую картину?
– Хрен – у тебя! У меня, – величественно сообщает мой гуру. – Шанс – у меня, а бабки будут у тебя. Нравится тебе такой расклад? – И умолкает. Мстит мне за «отрицательную величину», я полагаю.
– Общеизвестно, что без тебя я бы давно сдох, – льстиво замечаю я. И внезапно перехожу на звериный рык: – Па-а-адр-р-р-р-р-робности давай, не тяни жилы!
Все, тормановское сердце растоплено. Теперь он будет вещать, а я – слушать. Что и требовалось.
33. Благовещение
…«суммирующее предвосхищение» спасения людей.
– Тут на днях объявились какие-то странные фронсы, [2] – сообщает он. – Два мужика и баба. Страшненькая, но бойкая, тебе такие нравятся…
Сашка снова делает паузу. На сей раз не из вредности, а чтобы дать мне возможность оценить важность грядущего сообщения.
– Где ты их подцепил? – изумляюсь я.
Есть чему удивляться. Во-первых, насколько мне известно, Сашкины познания в области романо-германской филологии ограничиваются фразами, которые можно было почерпнуть из общедоступной сокровищницы кинематографа: «О’кей», «Хэндэ хох», «Пуркуа па», – и еще кой-чего, по мелочам. Во-вторых, иностранцы, приезжающие в наш город, бродят, мягко говоря, не совсем по тем тропам, где можно обнаружить россыпи тормановских следов. Мир ведь многослоен не только в метафизическом, но и в сугубо практическом смысле: он состоит из изолированных друг от друга пространств, которые входят в соприкосновение изредка и ненадолго, так что их обитатели могут разве что обнаружить присутствие друг друга; вступить же в контакт им почти никогда не удается, сколь бы поучительным и забавным ни полагали они сей несбыточный опыт…
2
Фронсы – так в некоторых городах бывшего СССР называли иностранцев.
– Подцепил? Это они меня подцепили. Их Брахман таскал за собой на поводке. Три дня он решал, куда им ходить, с кем знакомиться, что жрать и где ссать. И думал, что он – кум королю. А на четвертый день фронсы взвыли от тоски, и тут им подвернулся я.
– Где ты им подвернулся?
– Где, где… В «Белом», где же еще.
Ну да, я сам бы мог догадаться. Бар при гостинице «Белый город» – как раз этакий городской «перекресток миров», единственный в своем роде. Там и только там могла состояться официальная дружеская встреча двух городских знаменитостей: лингвиста Миши Брахмина, выпускника Тартусского университета, ученика Лотмана и прочая и прочая и Сашки Тормана, запойного фотографа с сомнительной репутацией гениального халтурщика. Пресловутые «фронсы» тоже были там весьма уместны. Пожалуй, уместнее даже, чем эти двое: еще не так давно считалось, что «Белый» существует специально для иностранцев; в начале, да и в середине восьмидесятых туда пускали только постояльцев гостиницы, коих обслуживали исключительно
– А как ты с ними общаешься? – спрашиваю я. – Или Брахман согласился поработать твоим личным переводчиком?
Сомнительно, конечно, но чем черт не шутит. Сашка все же обаятельный…
– Хреноводчиком, – ржет тот. – Ага, за трояк в час… Эти фронсы сами по-русски пиздят не хуже нас с тобой. Русисты они. Или слависты… В общем, похуисты, но по-нашему шпрехают будь здоров. Изучают нас. Говорят, что две недели жили в Питере, потом еще в Москве были, а сюда приехали, потому что какой-то там наш поэт написал, что если уж пришлось в совке родиться, «лучше жить в провинции у моря», – так я запомнил. Ходят теперь с довольными рожами, глушат коньяк ведрами на каждом углу и говорят, что он прав оказался, поэт-то. Ну, им виднее…
– Понятно, – киваю. И смотрю на Сашку вопросительно: дескать, все это мило, но когда же про бабки-то будет?
– Вчера они у меня в гостях сидели, – важно сообщает он. – Пришли-то без задней мысли, из любопытства, посмотреть, как живет «свободный художник» – так они меня определили… Я их на кухню повел, сам знаешь, у меня больше и присесть-то по-людски негде. А на кухне висят твои «Едоки». И как они их увидели, такой геволт подняли! Теперь ты у этих фронсов любимый художник.
Я окончательно обалдел. «Едоки» – так называлась серия черно-белых фотографий, которую я делал на протяжении нескольких лет. Сама по себе концепция не принадлежала к числу особо грандиозных: вдохновившись, с одной стороны, «Едоками картофеля» Ван Гога, а с другой – специфической обстановкой свадеб и юбилеев, которые приходилось запечатлевать на пленку ради заработка, я стал коллекционировать особо омерзительные эпизоды взаимоотношений человека и пищи. Жующие рожи, перекошенные рты; лезущие из орбит глаза поперхнувшихся обжор; струйка слюны на подбородке; макароны, свисающие из нетрезвой пасти; икорная сыпь на лоснящихся губах и все в таком роде.
Первые снимки были цветными, но я почти сразу выяснил, что хорошего качества мне тут не добиться, а скверных цветных фотографий и без меня в мире хватает. «Едоки» стали черно-белыми. После нескольких экспериментов я понял, что не брошу эту серию, ибо она способствовала уничтожению несметного количества зайцев. Тут нашли выход присущие мне мизантропия и охотничий азарт; кроме того, у меня появился стимул приумножать свои умения, да и приятно было, чего греха таить, ощущать себя «настоящим художником». Некоторыми кадрами я искренне гордился; прочие меня просто устраивали – а это тоже немало.
Торман поначалу обозвал мое новое увлечение «бздыком» и демонстративно им не интересовался. Однако некоторое время спустя снисходительно вспомнил: «Да, ты ж у нас жрачку снимаешь», – и потребовал коллекцию на просмотр. Поначалу ржал, потом вдруг помрачнел. Пробурчал что-то вроде «можешь ведь, если хочешь», – услышать такое от трезвого Тормана было очень круто. Расчувствовавшись, Сашка предложил мне выбрать несколько снимков и отпечатать их в крупном формате, 60x40, что-то около того. Фотобумага такого размера была тогда дефицитом, стоила страшных, по моим меркам, денег, да и техники требовала особой, профессиональной, у меня такой отродясь не водилось. То есть шеф сделал мне воистину царский подарок.
Несколько отпечатанных снимков Торман повесил у себя на кухне. «Чтобы гости не обжирали», – примерно так звучала его мотивация. Что правда то правда: мои «Едоки» могли лишить аппетита даже страдающего булимией. По крайней мере, отобранные Сашкой кадры.
В последнее время я серию забросил. Во-первых, оказий случалось все меньше. Во-вторых, отснятыми пленками можно было уже обмотать земной шар – ну, положим, не в районе экватора, а поближе к какому-нибудь полюсу, но мне казалось, что и это неплохой метраж. И наконец, так уж я устроен, что не могу подолгу заниматься одним и тем же делом, а с фотоаппаратом я не расставался уже лет десять, вот организм и взбунтовался.