Шрифт:
Я тебе люблю
бляха
Телохранители искоса смотрели телевизор. Я пил в компании людей, которым хорошо знакома криминальная обстановка в городе. Несмотря на интеллигентный экстерьер, я готов перепить самых крепких мужиков, и три-четыре бутылки водки за вечер не производят на меня особого воздействия, разве что утром немного чешется кожа на животе. Такая особенность не раз выручала меня, но иногда приводила к непредсказуемым последствиям, что, собственно, и случилось в ту ночь.
Человек
– У меня бляха лучше твоей!
– раздавались голоса. Каждый мечтал о бляхе.
– Твоя бляха - вообще не бляха.
– Я получал в месяц по четыре бляхи.
– Когда это было!
– А у меня платиновая бляха, - сказал кто-то.
Все замолчали. А я спросил:
– Вы какую бляху имеете в виду? Они покатились со смеху.
– У тебя что, вообще нет бляхи?
– Да нет у меня никакой бляхи!
– обозлился я.
Под утро им всем захотелось вместе полететь в космос. "Летите, голуби", - подумал я. Они мне тоже предложили лететь, в качестве хроникера, были и другие, не менее достойные предложения. Кончилось тем, что один из них -кажется, самый толковый и что-то даже смыслящий в литературе - завел со мной разговор о тайной стороне родной жизни.
– Я тебя читал, и ты мне не нравишься, - начал он с нормальной предутренней откровенностью, со сбившимся галстуком на белой правительственной сорочке.
– Но я тебе вот что скажу: это заколдованная страна.
Я понимающе хмыкнул.
– Бермудский треугольник в подметки не годится. Тут круче. Никакие реформы у нас не пройдут, - заверил меня ведущий реформатор.
Я молча верил ему на слово.
– Была мысль найти объединяющую идею. Нашлись только разъединяющие.
– Он огляделся по сторонам. Старик мешает.
– Найдите лучше, - сказал я.
– Я не об этом, - скорчился реформатор и даже сделал движение, чтобы уйти непонятым, но вместо того воскликнул:
– Пал Палыч!
Подошел какой-то пьяный Пал Палыч. По виду - силовик. С болтающейся от горьких раздумий челюстью. В штатском.
– Скажи ему про старика. Он не верит. Силовик испуганно посмотрел на начальство.
– Ну, говори, раз начал, - твердо сказал реформатор.
– Мы называем это передвижной черной дырой, - поежился силовик - Или воронкой. Короче, хренотень.
– Закон исчезновения энергии, - пояснил реформатор.
Я радостно приветствую разговоры о всякой нечисти, но только не от пьяной власти.
– Метафоры, - подсказал я.
– Встреться с ним, - предложил реформатор.
– С кем?
– Со стариком. Пал Палыч организует.
– Засасывает, - скислился Пал Палыч,
– Хуже тарелки.
– Я не работаю на правительство, - примирительно предупредил я.
– Личная просьба, - подчеркнул реформатор.
призрак русской свиньи
Бывает, сидишь на балконе, пьешь чай, ведешь беседу с друзьями, спокойно, весело на душе, ничто не предвещает беды, как вдруг потемнеет в глазах, почернеет в природе, поднимутся враждебные вихри, послышится топот, в секунду все сметено, все в миг окровавится. Нет больше тебе ни чая, ни грез, ни друзей. За чаем выстраиваются километровые очереди, балкон обвалился, друзья обосрались от ужаса жизни.
И думаешь посреди всего этого великолепия:
– Спасибо, Боже, за науку, спасибо за испытания.
враг народа
На утро проснулся как от толчка, с отчетливым чувством: я - враг народа. Лампа подозрительно качалась под потолком. Я подумал: все-таки перепил. От возбуждения при встрече с властью. Мы все только делаем вид, что власть нас не волнует. Обеспокоенный, спрыгнул с кровати к зеркальному шкафу, ударил заспанное лицо по щекам. Из зеркала на меня хмуро глянула неумытая морда врага народа.
"Ну, все!
– решил я.
– Это полный пиздец или полный вперед!"
Я и раньше, если по честному, не был народным братом-сватом, не рыдал от сознания принадлежности. Мне знакомы минуты недоверчивого принюхивания к народу, даже приступы тошноты. Но я с этим справлялся и жил дальше, как все, с тупой надеждой на что-то.
Теперь все сделалось по-другому. Я снова лег, заснул в тоске, спал долго, без снов, проснулся в полдень: опять - враг народа. Но не в том дедовском смысле, будто я - контра. Или: меня оклеветали. Я никогда не верил в невинность жертв: человек вечно чем-нибудь недоволен, и это всплывает. Но я ощутил всем своим существом, что я не объявленный, а сам собой объявившийся враг народа; такое необратимо.
Что это за состояние? Я бы не взялся описать его досконально. Оно только-только вошло в меня и заполнило. Его не обозначишь пламенной ненавистью, когда хочется орать и все перечеркивать. Бешенство - расхожее объяснение в чувствах. Казни - это вообще love story. Здесь же было, как после бури. Осенний ветер ласково теребил занавески. В наступившей прохладности ощущений крепло презрение. Неторопливое, неогненное чувство.
Мне хотелось задавить его спортом и равнодушием. Я сел в машину, чтобы побегать на Воробьевых горах свои положенные сорок минут. Бежал трусцой и думал: смирись. Смирись: вот гроздья рябины. Река, баржа, трибуны, колокольня - смирись. Меня обдали потом немолодые офицеры, сдававшие рутинный зачет на выносливость - зажми нос и смирись. Возле их финиша ко мне метнулась штабная крыса с криком: