Энни с острова принца Эдуарда
Шрифт:
Одним теплым августовским вечером он появился снова и важно уселся на грубую скамью напротив крыльца их дома. Одет он был, как всегда, в брюки с заплатами, голубую джинсовую куртку с дырами на локтях и нелепую соломенную шляпу. Он грыз соломинку, и его ничуть не смущало даже присутствие Энни, на которую он то и дело поглядывал. Энни отложила в сторону книгу и со вздохом принялась вышивать салфетку. О разговоре с Сэмом нечего было и думать.
После долгого молчания Сэм вдруг заговорил:
– Я их покидаю, – сказал он ни с того ни с сего,
– В самом деле? – вежливо переспросила Энни.
– Угу.
– И куда же вы теперь направляетесь?
– Хе, подумываю, не обзавестись ли мне своим хозяйством… Есть в Миллерсвиле один дом, который мне подошел бы. Но если я буду арендовать его – мне нужна женщина…
– Да, конечно… – рассеянно согласилась Энни.
– Угу.
Снова наступила долгая пауза. В конце концов Сэм вновь извлек соломинку изо рта и сказал:
– Хочешь за меня?..
– Ч-что?! – прямо-таки подскочила Энни.
– Пойдешь за меня замуж?
– ЗАМУЖ?! – пролепетала бедная девушка.
– Угу.
– Но ведь мы едва знакомы! – нашлась она, наконец, с ответом.
– Вот когда поженимся, – тогда и узнаем друг друга поближе… – молвил Сэм.
Энни собралась с духом и сказала высокомерно:
– Разумеется, я не выйду за вас замуж!
– Не ошибись, детка! – начал увещевать ее Сэм. – Я парень работящий, да и счетец в банке имею…
– Не стоит говорить со мной об этом снова! И как это только взбрело вам в голову?
К ней постепенно вернулось чувство юмора, и вспышка гнева прошла. Ситуация, конечно, была совершенно абсурдная.
– Деваха ты – в полном соку, и походочка у тя ништяк! – продолжал Сэм. – А ленивая девка мне на што? Так што подумай, спешить мне с этим делом нечаго. Ну, я пошел! Доить коров надобно…
За последние годы иллюзиям Энни относительно предложений был нанесен такой урон, что они почти все развеялись, как дым. Так что она вволю посмеялась, не чувствуя какого бы то ни было разочарования. Она изображала пародию на бедного Сэма, когда рассказывала Дженет про это забавное происшествие. Энни поделилась с Дженет «впечатлениями» тем же вечером, и обе они от души посмеялись над этой полусентиментальной сценой, в которой Сэм сыграл роль героя-любовника.
В один из последних дней пребывания Энни в Валей-Роуд, в Уэйсайд приехал Алек Уард с важным сообщением для Дженет.
– Скорее поехали к Дугласам! – сказал он. – Им необходимо видеть вас! Наверное, старая миссис Дуглас в конце концов отдаст Богу душу. Хотя умирала-то она лет двадцать…
Дженет побежала за шляпой, а Энни спросила, в каком состоянии пожилая леди.
– Нет, у нее приступа и в помине нет, – серьезно ответил Алек, – но это-то меня и пугает. Раньше она стонала и металась по всему дому, а нынче лежит себе тихо, как мумия. А уж когда от миссис Дуглас и слова не дождешься, – дела плохи.
– Вы не любите миссис Дуглас? – вдруг спросила Энни.
– Я люблю кошек, если они ведут себя, как кошки.
Дженет вернулась домой, когда уже смеркалось.
– Миссис Дуглас умерла, – сказала она грустно. – Ее не стало вскоре после того, как я к ним приехала… Она спросила меня слабым голосом: «Теперь вы выйдете за Джона?..» Как видно, интересовало ее только это. Своим вопросом она ранила меня в самое сердце, Энни! Подумать только, родная мать Джона думала, что я не выхожу за него замуж… из-за НЕЕ! Я ничего не могла возразить ей в ответ: вокруг были другие женщины. Хорошо, что Джон при этом не присутствовал!
И Дженет начала безутешно плакать. Но я приготовила ей горячий имбирный напиток, чтобы поддержать ее силы (позднее Энни обнаружила, что вместо имбиря взяла перец, но Дженет так и не почувствовала разницы!).
Вечером, после похорон, Дженет с Энни сидели на крылечке, на ступеньках, и смотрели на закат. Ветер уснул где-то среди сосен, и на севере небо освещалось белыми всполохами зарниц.
Дженет была одета в то самое, ужасное черное платье; взгляд ее был жалок, а глаза и нос покраснели от слез. Они почти не разговаривали и Дженет не реагировала на все попытки Энни ее расшевелить. Очевидно, она предпочитала предаваться меланхолии.
Вдруг ворота открылись, и в сад вошел Джон Дуглас. Он направился к ним прямо через клумбу герани. Дженет поднялась к нему навстречу. То же самое сделала и Энни. И хотя последняя – девушка высокая, и в тот вечер надела белое платье, Джон не видел ее. Он видел лишь Дженет!
Джон Дуглас тихо спросил:
– Дженет, вы будете моей женой?
Слова эти прозвучали, подобно выстрелу, – как если бы они запоздали на двадцать лет и сейчас были вовсе не уместны.
Еще больше краснеть Дженет уже не могла, – она ведь слишком много плакала, и от этого лицо ее горело, как в огне. Поэтому, оно внезапно приобрело какой-то фиолетовый оттенок…
– Но почему, почему вы меня не просили об этом раньше? – медленно спросила она.
– Не мог. Она – то есть мама – взяла с меня обещание, что я этого не сделаю. Девятнадцать лет назад у нее был тяжелейший приступ. Мы думали, ей не выжить. И она стала умолять меня, чтобы я не делал вам предложения, пока она жива. Я вовсе не хотел ей обещать этого, хотя мы все думали, включая докторов, что осталось ей жить всего шесть месяцев… Но она упала на колени, больная и страдающая, и все умоляла и умоляла меня… И я сдался.
– Но почему ваша мама была так настроена против меня? – воскликнула Дженет.
– Да вовсе не была. Просто она не хотела, чтобы в доме жила любая другая женщина – вы или кто-то еще. Она пригрозила, что НЕМЕДЛЕННО отправится на тот свет, если я ей этого не пообещаю, и я стану убийцей собственной матери! Пришлось уступить. С тех пор она постоянно напоминала об этом, даже когда я ползал перед ней на коленях и молил отпустить меня…»