Эоловы арфы
Шрифт:
Глядя со стороны, можно было подумать, что это братья — если не родные, то хотя бы двоюродные: оба рослые, большелобые, с крупными чертами лица; сходство увеличивали почти одинаковые, от уха до уха, бороды.
Нечто общее было у них не только во внешности. Они и ровесники. Даниельсу недавно исполнилось двадцать девять, а Энгельсу скоро будет столько же. И оба они из богатых семей, и оба крепко не ладят с семьями из-за своих убеждений и образа жизни: Энгельс, не желая идти по стопам отца, всецело предался политике, философии и литературной работе; Даниельс, окончив Боннский университет, стал врачом для бедных здесь, в Кёльне, в округе
Даниельс свернул газету, положил ее на колени, откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза: ему хотелось еще полнее вкусить отдохновение и покой, забыться.
Несмотря на некоторую общность судеб, было в молодых людях нечто и такое, что заставляло в конце концов увидеть их различие.
Плавно вытянутый овал бородатого, но безусого лица, большие задумчивые глаза, женственно изогнутые брови со скорбной складкой между ними, спокойно и печально очерченные губы — все это придавало Даниельсу выражение мягкости, нерешительности и даже беззащитности.
Энгельс выглядел моложе, но овал его лица был шире, тяжелее, рыжеватая борода короче, а по контуру — резче, широкие, густые усы, спокойные и твердые голубые глаза, над ними — почти совершенно прямые брови. Он казался — и был на самом деле — несравненно более решительным, зрелым, опытным.
Даниельс знал Энгельса, как и Маркса, вот уже пятый год, дорожил их дружбой, всему, чему мог, учился у них, всем, чем мог, помогал. Поэтому, когда позавчера ночью Энгельс неожиданно нагрянул к нему и сказал, что он только-только из Эльберфельда, где принимал участие в восстании, что власти не сегодня-завтра несомненно начнут его разыскивать и что он хотел бы несколько дней тайно пожить у него, — Даниельс лишь обрадовался.
— Роланд, какое сегодня число? — Энгельс кончил писать — это было письмо, надо было поставить дату.
— Число? — Даниельс мгновенно очнулся от забытья. — Семнадцатое, Фридрих… А месяц май, а год от рождества Христова одна тысяча восемьсот сорок девятый. И находишься ты не в Париже, не в Лондоне, а в Кёльне, но не в редакторском кабинете на Унтер-Хутмахер, семнадцать, а у меня дома.
— Ты решил, что в этом проклятом заточении я совсем спятил? усмехнулся Энгельс.
— Нет, но я знаю, что когда ты долго не видишь Маркса, а особенно, когда после разлуки ждешь его, а он не идет и не идет, то на тебя от тоски и нетерпения находит нечто. — Даниельс выразительно покрутил пальцем возле лба.
Друзья действительно не виделись долго, то есть виделись, но совсем не так, как им обоим хотелось бы. В середине апреля в связи с катастрофическим состоянием редакционной кассы Маркс в надежде раздобыть денег у единомышленников в других городах отправился в очередную поездку по Вестфалии и Северо-Западной Пруссии. Поездка затянулась.
Едва дождавшись возвращения Маркса, едва перекинувшись с ним несколькими словами, Энгельс умчался в восставший Эльберфельд. Возврагясь оттуда позавчера вечером, он пришел прямо в редакцию, чтобы все рассказать и все разузнать, но Маркс, опасаясь ареста друга, не дал ему открыть рта и почти ничего не рассказал сам, а потребовал, чтобы он немедленно убирался на квартиру Даниельса и сидел там, никуда не высовывая носа.
— Но сегодня ты можешь быть спокоен, — продолжал Даниельс, — Маркс твердо обещал, что придет. Пока посмотри газету. Только что принесли.
Это был второй выпуск "Новой Рейнской газеты" за семнадцатое мая. Здесь должна быть статья о событиях в Эльберфельде, которую Энгельс написал вчера. Да, вот она, "Кёльн, 16 мая. "Новая Рейнская газета" также была представлена на эльберфельдских баррикадах…" В статье кратко рассказывалось и о самих событиях в восставшем городе, и об участии в них Энгельса, и о том, как члены Комитета безопасности, испугавшись этого участия, вынесли решение об изгнании Энгельса из города.
Он бегло скользнул глазами по статье и остановился на заключительных строках. Довольно большой предпоследний абзац статьи, в котором рассказывалось, как Энгельс возглавил налет восставших на цейхгауз, в газете был заменен всего одной фразой: "Энгельс произвел затем еще рекогносцировку в окрестностях и, передав пост своему адъютанту, удалился из Эльберфельда". Вместо боевой операции по захвату оружия — всего лишь рекогносцировка… Это сделал, конечно, Маркс, не желая давать врагам еще одну, и такую тяжелую, улику, думая о будущей безопасности друга. Упоминание об адъютанте заставило Энгельса улыбнуться. Ну какой там адъютант! Он сам числился адъютантом коменданта Мирбаха. А как величественно сказано: "удалился из Эльберфельда"… Даже в такой напряженной обстановке Маркс беспокоился не только о его безопасности, но и о престиже.
Он положил газету и взглянул на Даниельса. Откинув голову на спинку кресла, тот спал.
— Роланд! — негромко произнес Энгельс.
Осторожно встав из-за стола, он пошел к двери, чтобы позвать Амалиго. Ее не сразу удалось найти. Она оказалась на кухне. Стояла у окна и судорожно прижимала к губам платок. Видимо, ее тошнило.
— Что с вами? — встревожился Энгельс.
— Ничего, ровным счетом ничего, — покраснела Амалия. — Сейчас все пройдет.
"Как же я не заметил раньше! — укоризненно подумал Энгельс. — Ведь это так естественно: год, как они женаты".
Узнав, что муж уснул в кресле, Амалия не удивилась:
— Он ужасно устал. У него сегодня была сложнейшая операция. Почти пять часов простоял у операционного стола.
В прихожей раздался звонок. Это был Маркс. В руках он держал две большие связки книг.
— Что это? — спросил Энгельс, после того как гость поцеловал руку хозяйке и обменялся крепким рукопожатием с ним.
— Часть моих книг. Всего будет томов четыреста. Хочу оставить их у Даниельса.
— Что это значит? Почему оставить?
— Где Роланд? Пойдемте в кабинет, там я расскажу все по порядку…
Узнав, что Даниельс задремал от усталости в кресле, Маркс решительно возразил Амалии, желавшей разбудить мужа:
— Ни в коем случае. Пусть спит. Нам он не помешает, а мы ему тоже.
В кабинете друзья сели на большой кожаный диван подальше от спящего Даниельса.
— Ну, как ты съездил? — нетерпеливым полушепотом спросил Энгельс.
— Съездил я неважно, точнее, просто скверно, — махнул рукой Маркс. Осенью из поездки в Берлин и Вену, ты помнишь, я привез две тысячи талеров. И каких! Данных друзьяхми безвозмездно. А сейчас… В Хамме триста талеров пожаловал мне Хенце, в Гамбурге на пятьдесят талеров расщедрился Фриш. Оба члены Союза коммунистов, но ни тот, ни другой не пренебрегли, канальи, письменным поручительством.