Eozoon (Заря жизни)
Шрифт:
И потом, одно дело ключ, а другое дело ключ, плюс никем не контролируемый поток золота в руках молодой девушки, уже успевшей показать свою некоторую, как бы сказать… неуравновешенность.
Деньги сыпались из рук молодой особы направо и налево, и, казалось, она взяла на себя невыполнимую задачу истратить все отцовское состояние. И отец ей в этом не препятствовал. Он, очевидно, знал, что с этой задачей ей все равно не справиться.
Правда, все деньги, расходуемые Лилиан, шли на благотворительные цели, и, казалось бы, ничего дурного в этом не было; наоборот, можно было бы лишь приветствовать столь явно выраженную христианскую щедрость, если б… если б… мистер Уоллес, уверяю
Есть пределы всему, и нарушение самых элементарных правил приличия недостойно уважающего себя члена христианского общества. Одно дело продавать цветы, например, на благотворительных вечерах и базарах или, скажем, устраивать ясли для малюток, рожденных бедными, честными женщинами, состоящими в браке, освященном церковью и государством, ну а ходить по ночам по разным вертепам и благотворительствовать падшим особам непристойного поведения, пьяницам, сифилитикам, простите меня, сэр, это уже будет делом совершенно иным! А пристрастие Лилиан к этого рода вещам развивалось с каждым днем все сильнее и сильнее… Азарт молодой девушки с минуты на минуту становился все непристойнее и непристойнее, и закончился, как и следовало ожидать, новым невероятным скандалом.
Вы знаете, мистер Уоллес, это была довольно грязная история, между нами говоря, и, если бы не то, что Лилиан давно погибла, я, щадя ее девичью репутацию, быть может, и отказался бы от передачи этого темного дела!
А дело заключалось в том, что в одно прекрасное утро жених молодой девушки, достойнейший молодой человек, личный адъютант его величества короля Бельгии Рупрехт фон Альсинг, встретил свою невесту при выходе из публичного дома! Легко понять, что объемистая чаша терпения старого ван ден Вайдена оказалась мгновенно переполненной, и разгневанный отец упрятал дочь в один из своих провинциальных замков под строжайшим надзором двух монахинь, специально с этой целью выписанных им из какого-то, славящегося своей строгостью, монастыря. Фон Альсинг оказался настоящим джентльменом и не только не поднял шума из-за этой грязной истории, но, наоборот, веря в чистоту своей невесты, щадя седины своего будущего тестя, не опозорил старика отказом от руки его дочери.
Но с девушкой продолжало твориться что-то неладное.
В заточении она стала быстро худеть и хиреть, и казалось уже, что история эта должна будет неминуемо завершиться страшной катастрофой. Ван ден Вайден чуть ли не со всего света выписал к тяжело заболевшей дочери профессоров и знаменитых врачей и совсем растерялся, узнав их диагноз. Больная, по мнению ученых, оказалась совершенно здоровой, исключительно хорошо развитой физически, правда, с несколько «экзальтированной» психикой, как выразился один из господ профессоров, но… это ведь не болезнь! В наше время экзальтированность молодых людей скорее правило, чем исключение! Ян ван ден Ванден, выслушав такой диагноз, не знал, что ему делать: удивляться, радоваться или негодовать?! На вопрос отца, что же он должен в дальнейшем предпринять для устранения этой самой «экзальтации» — ученые в один голос посоветовали ему увезти дочь куда-нибудь подальше, изменить условия жизни, которые могли бы не только развлечь молодую девушку, но и успокоить ее. По указанию этих же ученых старик избрал Суматру, как неплохое место для психической встряски.
Вот с этой-то целью, по словам ван ден Вайдена, он и таскал свою дочь по всем богом проклятым местам дьявольского острова, мотив, между нами говоря, мало убедительный для такого рода экспериментов! Боюсь, что в ваших глазах он не заслужит большего доверия, чем в моих!
Пастор Берман на секунду замолчал.
Потом, как бы очнувшись от какого-то тяжелого воспоминания, сказал с достоинством и твердостью в голосе:
— Тут, сэр, вы должны будете извинить меня, но дальнейшая беседа моя с Яном ван ден Вайденом носила настолько характер исповеди, что оглашать ее я не в праве, и ни вы, сэр, ни официальные власти не в праве меня заставить выдать содержание этой исповеди.
Пастор Берман не без гордости откинулся на спинку кресла и твердо взглянул в холодные глаза англичанина.
Трудно сказать, что прочел он в них, только через секунду он, переводя свой взор, сказал более мягким тоном:
— Одно еще я могу сообщить вам, сэр, — это то, что эта беседа совершенно не относится к делу, и, если бы я даже и сообщил ее вам, это ни на йоту не могло бы способствовать успеху вашего дела…
Англичанин, казалось, крепко врос в свое кресло и не потрудился даже изменить позу.
И только после довольно продолжительной паузы он, резко вскидывая голову, спросил коротко и отрывисто:
— Однако, виноват, но вы-то лично видели Лилиан или нет?
— Да, сэр, я видел ее, — довольно просто сказал пастор Берман. — Я видел ее, и это обстоятельство до сих пор является самым тягостным воспоминанием моей жизни.
Должен вам сказать, сэр, что я был жестоко оскорблен молодой девушкой. Однако, если вам это угодно, я, не щадя даже своего самолюбия, готов передать вам все подробности этого тяжелого свидания и моего разговора с Лилиан.
Итак, сэр, Ян ван ден Вайден, окончив свой рассказ, довольно неожиданно для меня предложил мне пройти к его дочери.
На мой вопрос, чем я могу быть полезен молодой девушке, Ван ден Вайден ответил, что он и сам этого не знает и откровенно признается, что в желании его дочери видеть меня он усматривает новый каприз с ее стороны и ничего больше. «Для этого я и рассказал вам о характере моей дочери так подробно, — закончил старик разговор со мной. — Вы, как пастор, должны простить ее и, конечно, сумеете найти тему для разговора. Не отказывайте, милый пастор, в ее просьбе, иначе сумасбродная девчонка сама к вам придет!».
Я сделал большую ошибку, что уступил просьбам старика. Теперь я это ясно сознаю. Однако о свершенном нечего сожалеть, — к тому же мной руководили самые благородные побуждения!
Я далек от желания впасть в пафос, мистер Уоллес, но, клянусь вам: когда я впервые увидал Лилиан, я ощутил дьявола в себе. За всю мою почти двадцатилетнюю службу господу это случилось со мною один только раз — именно в ту минуту, о которой идет речь.
Когда я вошел в комнату, Лилиан лежала уже в постели. Было невероятно жарко, и Лилиан лежала, прикрытая лишь прозрачной кисеей светло-голубого цвета. Я клянусь вам, сэр: от нее исходили какие-то лучи сверхъестественной похоти, и они были так сильны, что способны были убить. В ней сидел дьявол, сэр, дьявол, и он был страшно силен.
— Very well, — сказан англичанин, — это неинтересно. Вы разговаривали с леди?
— Да. Сперва я попросил ее прикрыть свою наготу. Она отказалась исполнить мою просьбу: «Я вас звала не для того, чтобы вы смотрели, а для того, чтобы вы слушали», — сказала она.
— Yes! Дальше?!
— Дальше я замолчал, — сказал пастор. — Я твердо верил в ту минуту, сэр, что под кисеей лежит дьявол, но я не мог не сознаться, что дьявол прекрасен!
Если бы вы знали, как искренно и горячо молил я Господа, чтобы он сжалился надо мной, как некогда сжалился над св. Антонием, и лишил бы меня моих хорошо видящих глаз!..