Эпидемия
Шрифт:
Повернулся к врачу. Давно его никто ни о чем не просил.
— Я отстегну ремни, и ты сможешь спокойно ходить по палате. Ходить в туалет, к раковине. Только постарайся без глупостей. Дай зажить ранам. Лекарства ты получаешь нормально, так что приступов не должно быть, но пожалуйста, не глупи, хотя бы ради своего отца. — Марк чуть вздрогнул. — Я многим ему обязан и именно поэтому, ты так важен для меня, как человек, не только как пациент.
Врач аккуратно расстегнул ремни, и помассировал затекшие руки и ноги Марку.
— Хочешь встать?
Еле заметнул кивнул головой. Врач подсунул руки под спину и помог сесть на край кровати. Свесил ноги вниз, чуть покрутил занемевшей шеей, попытался открыть рот, но пересохшие и склеившиеся
— Лучше не надо. — Увидев попытку, остановил его врач. — Пить хочешь?
Набрав из графина стакан воды, мужчина опустил в него соломку и протянул пациенту. Марк чуть приоткрыл уголок рта, и сделал несколько осторожных глотков, искоса посматривая на графин.
— Я сейчас не смогу приходить так часто, как в эти дни. Пообещай, что все будет нормально? — Врач пристально посмотрел, и не дожидаясь ответа продолжил. — Я попросил сестер быть как можно деликатнее, по пустякам беспокоить не будут. Скоро принесут ужин, все жидкое, сможешь так же, через трубочку. Ты принимаешь новый экспериментальный препарат, он пока только на стадии проверки, официально его нигде нет, но я уверен в безвредности и эффективности. Станет лучше. Только, пожалуйста, не пропускай приемы, и не бросай, нужно пропить весь курс. Ладно извини, мне пора идти.
Закончив, врач ушел из палаты, тихо прикрыв за собой дверь. Марк посмотрел на примятую постель. От врача пахло теплом. Теплом и чем-то хорошим, глубоко из детства. Он не жалел его, как все. Он просто хотел, чтобы ему было лучше. И не смотря на иглы, разрывающие сознание изнутри — иглы злости, агрессии, криков и боли, ему не хотелось расстраивать врача. Не сейчас, можно дать себе волю потом, чуть-чуть потерпеть.
Спустя полчаса медсестра принесла поднос с ужином. Осторожно оставила еду, посматривая на спокойно сидящего пациента. В ее глазах читался страх.
Все аккуратно упаковано в непроливающиеся бутылки с трубочкой. Марк приложил одну к губам. Теплое, не горячее. Соленое, но не сильно, и даже вкусное. Вроде картофельное пюре, но еще с чем то, может мясом. Желудок радостно заурчал, и он прижал руку к животу, испугавшись внезапного звука. Осилил только половину ужина, остальное оставил на столике.
С трудом встал, и осторожно прошелся вокруг кровати. Правая рука на простыне, потом на оголовье, опять на простыне, стена, разворот, и теперь уже левая рука на простыне, и так несколько раз. Предплечья почти не болели, но сильно чесались. Он не видел, что под бинтами, судя по ощущениям, вся кожа покрыта сотней маленьких черных стежков. Немного расходившись, осмелился подойти к окну. Где-то за зданиями солнце уже успело опуститься за горизонт, но еще освещало большую часть неба, фиолетового неба.
25 июня.
Почти весь день бродил по палате один. Утреннего обхода не было, что нарушало обычный регламент. Завтрак принесли вовремя. На удивления для себя, поел. Через полчаса после еды принесли лекарства. Марк долго думал, рассматривая несколько белых таблеток и оранжевую капсулу, которые сиротливо лежали в ладони, но потом все же выпил. Захотелось спать, несмотря на то, что всю ночь проспал, как убитый. Лег у окна на пол, стянув туда одеяло и подушку. Звук открывающейся двери разогнал сон: медсестра принесла обед. Она аккуратно растормошила за плечо, указала на поднос с едой, забрала то, что осталось от завтрака, оставила новую порцию пилюль и ушла. Вид у нее был болезненный, как у человека, не спавшего несколько дней. Ел не спеша, долго гоняю по рту жидкую пищу. Банальные и привычные вкусы играли новыми красками, уже не помнил, когда последний раз обращал внимание на вкус. Губы саднило, не обращал на это внимания, боль нравилась. Хотелось снять бинты с рук, перевязку утром не сделали, и они сильно чесались. Воображение рисовало тысячи опарышей, которые копошились в его загнившей плоти и прогрызали свои ходы между мышцами и сухожилиями, отравляя тело отходами жизнедеятельности.
Врач пришел только под вечер, новый, незнакомый. С ним пришла медсестра. Тазик, пузырьки с мазями, стойка для капельницы, бинты. Вспомнили. Надеялся, что про него забыли. Жаль. Одному хорошо. Доктор с усталым лицом, попросил прилечь на кровать. Осмотрел глаза, швы на лице, позадавал вопросы, на которые Марк лишь кивал головой. Медсестра суетилась, делая перевязку. Надрезала ножницами бинты, и попыталась их осторожно снять, но кровь давно высохла, корка запекшейся крови пристала к ткани. Бинты отрывались с легким хрустом, натягивая за собой швы. Марк чувствовал каждую ниточку, как они впивалась в еще совсем свежие отверстия в коже и тянулись вслед за бинтами, надрывая только начинающие заживать раны. Медсестра чувствовала это, но не остановилась и не спросила, как он себя чувствует. Чувствовал он себя нормально, ему даже было хорошо. Боль отрезвляет. Она возвращает твое сознание в физический мир. Связывает душу и тело, и делает это сильнее, чем любовь и удовольствие. Боль кричит тебе, где бы не летали твоя душа и разум, что твое тело все еще здесь, в физическом мире.
Закончив перевязку и осмотр, врач с медсестрой ретировались из палаты, вернув приятное одиночество. Уходили спешно, даже бинты снятые бинты забыли убрать. Может работы много. Пусть будет еще больше, может тогда оставят одного.
Вечером никто не пришел. Ужин не принесли. Есть не хотелось, но такое нарушение режима удивляло. Привык, что в больницах всегда четко следуют расписанию. После того как село солнце, забежала медсестра, оставила упаковку кефира и несколько глазированных сырков. Кефир и сырки. Сахар. Такое ему в больницах еще не давали. Как будто кто-то сказал его больше не кормить, но медсестра сжалилась, сбегала в магазин и купила первое, что попалось.
Марк развернул один сырок, и начал есть его маленькими укусам, долго-долго разжевывая. Когда покончил с ним, заметил, что пальцы покрылись расплавленным шоколадом. Вспышкой в мозгу возникла идея. Он снял простыню с кровати и растянул на полу, прижимая разные края мебелью и стойкой для капельницы. Распаковав все сырки, снял с них шоколадную глазурь и осторожно сложил в ладонь. Когда коричневая масса немного растаяла, Марк обмакнул в нее палец и опустил его на белоснежную поверхность простыни. Получился красивый штрих с мягким градиентом. Ему понравилось, и он начали рисовать. Сидел, сильно сгорбив спину, с головой уйдя в процесс. Даже первые лучи солнца за окном не отвлекли.
Закончив, встал с пола и осмотрел результаты работы. С простыни на него смотрела Мира. Искажённая, со сломанными линиями и пропорциями, но эта была она. Те же глаза, та же родинка под левым глазом, тот же задумчивый и слегка отстраненный взгляд. Марк залез на кровать с ногами и долго рассматривал свое творение, каждый изгиб, каждый штрих. Он скучал. Очень сильно скучал. Да, он слышал про связь между близнецами, но в их случае это была не просто связь. Он почти всегда знал какое у нее настроение, за сколько километров бы она не была, мог просто прийти к ней, и она всегда знала, что нужно сказать брату и как поддержать. Делился с ней абсолютно всем, даже более откровенным, чем люди пишут в свой личный дневник. Они жили друг другом. Если кто-то узнавал что-то новое, то тут же делился этим. Их жизненный опыт был богаче в два раза, чем у других, воображение в два раза сильнее, и жизнь в два раза ярче. Но когда она умерла, умер и он. Его не стало. Он не умел жить сам, и не хотел. Каждую минуту хотел сказать что-то сестре, поделиться, или спросить. Каждую, гребанную минуту. И каждая минута причиняла боль. Нет, не ту боль, которую к тому времени уже полюбил, не физическую. Другую. Тупую, тяжелую. Которая вбивает в грудь кол и начинает накручивать на него душу, вырывая ее из тела.