Эпилог к концу света
Шрифт:
Тёмные волосы, тёмные глаза, кожа – смуглая с лёгким зеленоватым оттенком. Непривычные лица – широкие, грубоватые. Уши ощутимо меньше наших. Но самое главное отличие – это, конечно, телосложение местных женщин. Они такие... очень выраженные женщины, вызвавшие у всей команды сильную растерянность эстетического свойства. То есть вроде бы мужчины изголодались по изящному обществу и с удовольствием бы познакомились поближе, но только в теории и не с этими «красотками».
Инали такими не бывают. Наши женщины гибкие, изящные, с небольшой грудью, так что девушке в свободной одежде легко выдать себя за юношу. А эти – мало того, что весьма рослые, так что я со своими внушительными габаритами среди них выделялась разве что тщедушностью, так ещё не обхватишь в некоторых местах: талия узкая, а вот выше и ниже – уже как две меня. Так что даже попыток излишне близкого знакомства не случилось, и это прекрасно: неизвестно, как бы они отреагировали на притязания.
За прошедшие с высадки и знакомства пол-луны мы друг к другу привыкли. Общаться с нами местные не рвались: единожды убедившись в мирных намерениях и с интересом рассмотрев, они ушли и стали относиться к нам как к бесполезному предмету мебели, который жалко выбросить. То есть игнорировали. Не прогоняли, на попытки заговорить – пытались ответить, но более активного интереса не проявляли.
Наибольшую симпатию у них вызывала я. Меня привечали, мне улыбались, угощали ароматным взваром из каких-то местных трав и ягод. И единственная видимая причина такого особенного отношения заключалась в том, что я женщина. То ли разговаривать с мужчинами местным казалось ниже их достоинства, то ли не рекомендовалось по каким-то другим причинам. Во всяком случае, собеседницы уверяли, что я особенная в сравнении со всеми остальными, а вот насколько и в чём и, главное, хорошо это или плохо – я не понимала.
И в этом была главная проблема: речь местных тоже казалась вывернутой наизнанку. Мы говорим певуче, мягко, они – гортанно, с подрыкиванием. Некоторые слова казались смутно знакомыми, но скорее именно казались. В остальном же преимущество перед остальными сородичами мне давала собственная сила.
Это своеобразный побочный эффект у чрезвычайно опытного мага крови, знающего своё ремесло на уровне рефлекса. Я могу чувствовать кровь собеседника, его настрой, его желания и стремления. Это не чтение мыслей, а скорее дополнение к мимике. Чутьё не абсолютно, его легко обмануть, оно бесполезно в нормальной жизни, но вот именно сейчас оказалось кстати, позволяло интуитивно понимать аборигенов. Потому Лераль и попросил меня попытать счастья теперь. Хотя, надо думать, и сам не верил в успех.
Путь к жилищам аборигенов лежал сначала по скалистому берегу, в рябой тени деревьев с мелкими жёсткими листочками, а потом под палящим солнцем через пологие холмы, заросшие злющей колючкой – серебристой, с иголками в полпальца длиной. Именно эта часть дороги объясняла сильное нежелание прямо сейчас исполнять просьбу Лераля. Солнце жгло уже сейчас, утром, а обратный путь меня ждал в самую жару! Но что уж там, обещала.
До чего же паршивый климат. Если бы не было прибрежной полосы с деревьями и буйной зелени в поймах рек, я бы легко согласилась, что легенды не врут и это действительно проклятая мёртвая земля.
Пока шла, прислушивалась к окружающему миру, пытаясь угадать, что спугнуло аборигенов и подвигло их покинуть обжитые места. Скорее от безделья, чем всерьёз надеясь что-то учуять: своеобразная сущность моей магии накладывает отпечаток, природу я слышу с трудом, гораздо хуже, чем прочие инали. Причём даже дома, где каждый кустик давно знаком, а уж здесь... Если ничего не заметил Лель и остальные, то мне тем более не светит. Но надо же хоть чем-то скоротать дорогу!
Отмахав половину пути, я начала понимать, что здорово поторопилась: было плохой идеей отправиться в путь налегке, стоило прихватить как минимум флягу воды и бутерброды. Но поворачивать назад уже не хотелось. Оставалось надеяться, что местные ещё не уехали, и тосковать о лошадях: верхом эта прогулка, определённо, стала бы куда занимательней.
В конце концов холмы сменились квадратиками убранных полей, разделённых узкими полосами оросительных каналов или, скорее, канав. Нам сразу показалось странным, что при таком основательном подходе к земледелию местные не строят постоянных прочных домов, живут в шатрах. И именно эта странность до сих пор не давала расслабиться и заставляла Лераля внимательно наблюдать за поведением аборигенов: просто так никто обжитые места не оставляет, должна быть веская причина. С которой мы, надо думать, скоро встретимся. орошо, если просто испортится погода; а если нет?
Идти по полю было ещё противнее. Это, конечно, не свежая пашня, в которой вязнешь как в болоте, но сухая пыль, поднятая сапогами, забивалась всюду, особенно в нос, что не добавляло хорошего настроения.
К деревне я вышла уже ближе к полудню в самом скверном расположении духа. Точнее, к тому месту, где ещё недавно располагалась деревня: сейчас на плотно утоптанном пятачке стояла пара десятков огромных телег под пёстрыми парусами полотнищ, натянутых на высокие дуги и создающих этакие шатры на колёсах. Аборигены помоложе заканчивали погрузку – сноровисто и деловито, явно выполняя привычную работу, – и запрягали своих странных тягловых зверей, флегматичных и тяжёлых, похожих на помесь быка и ящерицы. Чуть в стороне несколько всадников сгоняли стадо; под седло у местных шли зверушки, отдалённо похожие на гужевых, только заметно меньше и изящней, ближе к лошадям. В этом деле им помогала стая чешуекотов, как метко окрестил этих зверей один из наших: крупных, с жеребёнка, молчаливых и умных хищников, заменявших аборигенам собак.
Здесь вообще вся одомашненная живность, оставаясь при этом теплокровными, имела странные шкуры – частью чешуйчатые, вроде змеиных, а частью привычно меховые. Притом на свободе водилось совершенно обычное зверьё, почти не отличающееся от привычного. И это была ещё одна большая странность в общую копилку, которая порождала очередной вопрос без ответа: откуда пришли эти аборигены со своей живностью, если её родня тут определённо не водится?
А ещё интересно, где они берут весьма недурственную сталь и другие кованые изделия попроще, если у них даже своего кузнеца нет.
Я направилась к группе самых старших женщин: от всех прочих их отличали пепельно-серые волосы и жутковато жёлтые глаза. Впрочем, отличие это могло объясняться множеством иных причин, но тут я полагалась на чутьё, утверждавшее, что дело именно в возрасте.
Пятеро матриархoв сидели на расстеленном ковре в тени повозки, кружком, рядом несли караул три чешуекота, развалившиеся в обманчиво расслабленных позах. Одна из женщин, которая была в деревне за главную и которую вроде бы звали Траган (если это было имя, а не должность или что-то ещё), курила длинную, причудливо изогнутую трубку, остальные пили что-то из небольших глиняных мисок. Аборигенам такая посуда заменяла и тарелки, и кружки.
Моё появление встретили улыбками и приветствиями – для этого надо было сложить руки на груди, ладонь на ладонь, и склонить голову. Я ответила тем же, и женщина с трубкой жестом предложила мне сесть рядом. Разумеется, я тут же плюхнулась на ковёр и жестами изобразила, что пью, вопросительно глядя на Траган.
Они обменялись взглядами и репликами, и вскоре мне вручили не только миску с душистым травяным отваром, но и – чудесные женщины! – дежурный перекус: лепёшку, в которую было завёрнуто мясо, сыр и какая-то зелень.