Эпоха мертворожденных

Бобров Глеб Леонидович

— Откуда?

— Папе, не тормози! Я к малой в Воронеж ездила. И домой, к своим, заскочила.

— Да, точно. Прости! Как она?

— Хорошо. На каникулы обещает приехать. Такая взрослая… Ночевала в общежитии. Легли, чувствую — принюхивается ко мне. Спрашиваю: «Что — пропотела, да?» — а она мне отвечает: «Какая ты дурочка — от тебя мамкой пахнет!» А я чувствую — отошла от меня. Уже выросла, моя красавица…

— Хм…

— Просила тебе не говорить… У нее мальчик появился.

— Кто?

— Студент физмата. Зовут Илья. На два курса старше. Не нахвалится.

— Ботан?

— Что?

— Ничего… Они — уже?

— В смысле?

— В прямом! Что спрашиваешь?!

— Не кричи

на меня… Откуда я знаю!

— Извини! На себя злюсь. Скоро внуки пойдут, а я тут, как последний мудак, — весь в говне и паутине.

— Возвращайся…

— Не могу, солнышко. Прости…

— Передают, будут город штурмовать.

— Пусть штурмуют. Я не в Луганске.

— Хочешь — я приеду?

— Нет!

— На день. В Краснодон и обратно…

— Даже не думай.

— Что у тебя, вообще?

— Мамсик, давай позже — у меня совещание идет.

Не дожидаясь ответа, отбил связь. Надо бы тебе, Аленушка, начать заранее свыкаться со статусом вдовы…

На восьмые сутки боев я почувствовал: еще немного — и просто сойду с ума.

Время тупо зависло. Голова расплавленным оловом налита. Перед глазами постоянно оранжево-зеленые масляные завитушки в глицерине довоенного светильника. Если бы не проклятая техника, то и дням бы счет потерял. Месиво вокруг идет несусветное. Шаримся по всем топкам Юго-восточной линии обороны. Воропаев, сучара одноглазая, кидает нас из одной сраки в другую. Причем исключительно туда, где жарят — во все дыры! Еще и ржет, гондон! Говорит: «Фаши как слышат по связи твои позывные, так сразу срутся». То, что сами мы как из жопы достатые, — никого не вставляет!

Нам везет. Не считая троих раненых, пока — тьфу-тьфу. Чапу только жалко; точно мой кандагарец без правой руки останется. Предпоследний братишка… Рядом Борек Никольский сидит: он — последний. Вот и вся афганская гвардия. Старого и Прокопа, как ни упирались, я заранее отправил по домам.

Вот потому и уворачиваемся, что два десятка нас всего. Сейчас и того меньше. Какой с меня, в жопу, комбат, по-хорошему… Была бы сотня бойцов, положил бы всех.

Сегодня, кажется, доигрались в везунчика — попали под раздачу. Если ничего не произойдет, СОРовцы нас точно здесь живьем под асфальт закатают. Объединенные Силы бесятся, но пока сделать ничего не могут. Мы кротами зарылись на линии гостиница «Турист» — автобаза УВД — Острая Могила и, из последних сил вцепившись обломками зубов в плавящийся бетон подвалов и развалин бывшего ВАУШа, [149] стоим с упорством защитников Брестской крепости у последних рубежей прикрытия трассы Краснодон — российская граница.

149

ВАУШ — высшее авиационное училище штурманов.

Видимо, исходя из умозаключения: «Деркулова больше обосрать уже невозможно!» — Нельсон, скотина, вдобавок повесил на меня заложников…

На дальних подступах, у коттеджей поселка Видное, его пластуны хапнули съемочную группу Тбилисского ТВ с аккредитацией Объединенных Сил. Водилу, из военных, грохнули на глазах у телевизионщиков — южной прыти наверняка поубавить. Что там Коля себе надумал, не знаю, только решил он до поры придержать троих присмиревших генацвале у меня в группе. Ну и, по закону подлости, со «здрасьте» напоролись несчастные телевизионщики на Жихаря…

Только по нам, с утреца, отработали установки залпового огня, гаубицы и еще непонятно какая хрень, только по подвалам, продираясь через завалы, вернулись на позиции, тут, пользуясь затишьем, приметается воропаевский порученец с этими тремя придурками, их камерами и прочей ТВ-рухлядью.

В это время на свет божий выползает белый, как лунь, пересыпанный цементно-алебастровой пылью, что тот мельник мукой, Жихарь. Молча кидает взгляд на прижухшую стайку телевизионщиков, отворачивает рожу, расстегивает мотню и ссыт себе в ладошку. Наполнив немалую лохань своей грабалки, всполаскивает запорошенную морду, дует снова, опять умывается и с третьего омовения, прихватив, расчесывая пятерней, еще и темный ежик коротко стриженных волос, спрашивает:

— Что за носороги?

— Приказ командира корпуса. Задержанных до выяснения — под вашу охрану.

Моложавый майор, оттараторив текст, шустро развернулся и, кивнув своим бойцам, удовлетворенно потрусил в сторону перекрестка Гастелло и Южно-радиальной. Миссия исполнена, теперь вы ебитесь…

Завели невольных гостей вниз. Стали беседовать. Я в этом цирке не участвовал — сидел, мультики снимал. Через пять минут договорились до бессмертного «малэнький, но гордый птычка». Вы, ребята, нюхнув либерастической демократии, совсем белены объелись, что ли? Нашли — где и с кем…

Юра сверху вниз, наклонив голову, словно ворона в мерзлую кость, заглянул в очи собеседника и выдал:

— А-а-а… Вот оно, значится, как… Ну, тада — ноги в руки… возвращайтесь в свою маленькую, но гордую страну, дружно задирайте клювы в небо и дрочите друг другу свои крошечные, но гордые писюны!

Те, с трудом переваривая оскорбление, заткнулись. Но — поздно… Загодя надо мозгами шевелить: взводный уже завелся.

— Как вы заебали со своим национализмом, падлы… Все — дружно! Вы — кавказёры черножопые, урюки Бабайстана, балтийские чухонцы, кишиневские мамалыжники, крымские зверьки, наши, окраинские — пидары мокрожопые… Все национально озабоченные подпевалы забугорья! Сколько еще от вас крови будет?! Сколько — еще?!! Только нам одним — ничего ни от кого не надо, кроме как умирать на ваших мелочных войнах. На всех кладбищах Союза — офицерские кости без имен и крестов. Зато потом, отвоевав, приезжаете толпой попсовых уродов — звезды голубого экрана на хуй никому не нужные, с чудовищным акцентом, коверкая слова, рассказываете взахлеб, как здорово рубить капусту в Москве, лапать наших баб и жрать водку, и при этом, шалавы, искренне и праведно, до корчей, ненавидите русских! Мы вас трогали, уебки? Звали сюда?! — Юра делает решительный шаг к самому рослому телевизионщику. — Я маму твою — ебал! Понял, чурек!!!

Тут неожиданно, совсем несвойственно для гортанно-гордого джигита, по-бабьи высоко, подорванно вскрикивает стоящий позади всех телеоператор и, держась за правую ягодицу, в один прыжок заскакивает в мгновенно сгрудившуюся, перепуганную воробьиную стайку.

— Проба пера! — провозглашает вынырнувший с тыла Гридницкий… — Тоже хочу в журналисты… — В заведенной за ногу руке прячется закопченное на костерке лезвие ножа, бритвой наверх. Лицо побелевшее, узловатыми комками пошло. Плотно сжатых, гипсовых губ не видно. Глазные яблоки слились цветом с белками. Следующий раз пыранет уже не по-детски и не в смуглую попку, а насквозь глотку распахает — совсем не на полшишечки… Остальные пацаны тоже набычились. Ох, покромсают сейчас коллег…

— Откатили назад! Быстро!!! Отъебались от них, сказал! Заняться нечем?! Юра — остынь! Леха, ко мне… Ильяс! Задержанные — в твои расчеты. Под личную ответственность. Ну? что я сказал?!

Вовремя! По улице Оборонной слышится лязг гусениц. Продолжаем концерт по заявкам международной общественности…

День десятый. Держимся на честном слове. Камрады выкатили все, что есть, и тупо лупят в подвалы руин масштабной предвоенной новостройки прямой наводкой. Хвала небу, что хотя бы добровольческой пехоты тут нет, одни крипаки. Но зато — какими толпами!