Эпопея любви
Шрифт:
— Да, я пришел, — сказал Пардальян. — Но, монсеньер, позвольте задать вам вопрос, только один…
— Пожалуйста, хоть десять, сначала вопрос, а потом, может, и допрос, не исключено, что допрос с пристрастием.
Поняв намек, бывалый вояка побледнел. Значит, Данвиль готовится отдать его в руки палача. Допрос с пристрастием без пыток не обходится! Но самообладания Пардальян не потерял.
— Хочу спросить вас, монсеньер, — продолжал Пардальян, — вы один во дворце?
— Господин де Пардальян, можете говорить мне что угодно и тем самым облегчить вашу душу. Что касается того, один ли я во дворце… Чтобы с почетом встретить такого
В гостиной имелось три двери: одна, через которую вошли Пардальян с Данвилем, вторая — в спальню и третья — в оружейный зал. Маршал встал и распахнул вторую дверь — за ней оказалось десятка полтора дворян со шпагами в руках. Он открыл третью дверь — там стояли шесть солдат с аркебузами наизготовку, а за ними — Ортес, готовый отдать приказ стрелять.
«Попался! Я попался!» — подумал Пардальян-старший.
— А теперь поговорим, — сдвинув брови, сказал Данвиль, — вы явились сюда прикончить меня.
— О нет, монсеньер, я пришел убить вас, но убить в честном поединке. Я рассчитывал застать вас одного, более того, полагал, что найду спящим. Тогда бы я разбудил вас, дал вам время одеться и сказал бы: «Монсеньер, вы отравляете жизнь достойным людям, которые без вас жили бы спокойно и счастливо, но вы вознамерились их уничтожить. И вообще вы уже столько зла натворили, что я окажу вам большую услугу, положив конец вашим безобразиям. Вот ваша шпага, а вот моя. Защищайтесь, но учтите, я не уйду, пока не убью вас». Вот что бы я сказал вам, монсеньер, и готов повторить эти слова и сейчас. Вы откроете все три двери, и у нас будет достаточно свидетелей, чтобы подтвердить, что монсеньер Анри де Монморанси, герцог де Данвиль, не был подло убит, а погиб в честном поединке с благословения Божия и с помощью моей шпаги.
Данвиль по натуре своей был настоящий дикий зверь, но храбрость он уважал. Спокойные, насмешливые слова Пардальяна, его ироническая улыбка и потрясающее хладнокровие при таких, страшных для него, обстоятельствах — все это произвело на маршала глубокое впечатление.
— Господин де Пардальян, — сказал Данвиль, — а почему вы не предусмотрели еще один вариант: я убиваю вас?..
— Такого бы не случилось, монсеньер. Все преимущества на моей стороне. Не буду говорить вам, что мое дело правое, а ваше — нет. Скажу лишь, что в бою одерживает верх отважный, а во мне отваги больше, чем в вас.
— Пусть так. Но есть и еще один вариант: я не окажу вам чести сражаться с вами…
— На эту тему мы уже беседовали, помните, в гостинице в Пон-де-Се. Полагаю, вы поняли, что моя шпага ничуть не хуже вашей.
Маршал встал и начал нервно прохаживаться по залу, краем глаза поглядывая на своего гостя. А Пардальян продолжал сидеть, развалившись в кресле, и добродушно улыбался Данвилю. Маршал понял, какое бесстрашие души скрывается за этой улыбкой. Данвиль подошел к камину, облокотился на каминную доску и медленно произнес:
— Господин де Пардальян, я всегда глубоко уважал вас. Стоит мне сейчас пальцем шевельнуть — и вы будете убиты на месте. Но из уважения к вам я сдерживаю себя. Более того, в моих силах немедленно отправить вас в Бастилию. Вы знаете, комендант тюрьмы — мой добрый друг. По моей рекомендации он займется вами — и вы исчезнете из жизни. Есть средства посильней всех этих алебард и аркебуз: вы умрете под пытками, ваши мучения будут длиться долгие часы или даже дни… Ведь вы враг мне — когда-то в Маржанси вы предали
— Я не предавал вас, монсеньер. Я согласился способствовать вам в великих замыслах, но не хотел быть вашим сообщником в злодеяниях. Я бы пошел на Лувр, арестовал бы короля, по вашему приказу я завладел бы короной Франции и вручил бы ее вам… будь в моем распоряжении хоть десяток солдат, я бы сразился со всей королевской армией в открытом бою… а вы хотели сделать меня тюремщиком для несчастных женщин! Следовало бы спросить меня, что я могу дать вам, монсеньер! Я готов был предоставить в ваше распоряжение мою шпагу, мою жизнь, мой опыт солдата, а вы хотели заставить меня шпионить за собственным сыном и держать в тюрьме девушку, в которую он влюблен. Вы ошиблись… Вы сами прекрасно понимаете, что вас я не предавал. Да захоти я это сделать, мне было бы достаточно пойти к королю и сообщить, что вы замышляете заговор с целью посадить Гиза на трон. Вас бы вздернули на виселице на Монфоконе, а я бы враз разбогател, получив за эту подлость часть вашего состояния. Но я молчал, монсеньер, и это доказывает, что по собственной вине вы потеряли доверие человека, способного надежно хранить столь страшную тайну. А таких людей найдется немного, поверьте…
Маршал смертельно побледнел. Он словно забыл, что Пардальян находится у него в руках, и обратился к старому солдату просительным, почти умоляющим тоном:
— Значит, вы никому не рассказывали о нашем деле? Пардальян в ответ лишь снисходительно пожал плечами.
— Послушайте, — продолжал Данвиль, — вы, конечно, человек гордый и на низость неспособный. Уверен, доносы вам отвратительны. Но, может быть, случайно, вы кому-то доверились…
«Все ясно, — подумал Пардальян. — Вот почему маршал столь терпелив. Боится, что я проболтался…» А вслух он произнес:
— Кому же я мог довериться, монсеньер?
— Другому лицу, которое, возможно, не обладает вашим великодушием… Например, герцогу де Монморанси.
— А если это и так! — ответил Пардальян. — Вы говорили о ваших правах, но и у меня есть право считать вас врагом. Почему бы мне не предоставить в распоряжение вашего брата такое оружие?.. У меня-то прав побольше, чем у вас! Разве не вы похитили дочь маршала де Монморанси?.. Я уж не говорю о несчастной госпоже де Пьенн… Взглянем правде в лицо — ведь вы добились, чтобы закрыли все ворота Парижа; герцог де Монморанси не может покинуть столицу; вы превратили вашего брата, его близких, да и меня с сыном в пленников! Вы накапливаете силы для последнего удара, чтобы уничтожить нас всех! Скажу вам так, монсеньер, духу у меня не хватает, чтобы стать доносчиком, но уж вашему-то брату я должен был бы все рассказать…
— И вы это сделали! — воскликнул Данвиль в отчаянии.
— Собирался, но… не сделал, о чем очень сожалею. Сын помешал мне. Знаете, что он мне сказал?.. Что скорее покончит с собой прямо на глазах у меня, чем выдаст доверенную ему и мне тайну… Вы можете поступать, как вам угодно: хотите сожгите весь Париж, попытайтесь захватить нас, даже убейте… но никто, слышите, никто, даже такой человек, как вы, а у вас предательство в крови, не сможет сказать, что Пардальян изменил своему слову! Вот, что сказал мне сын! И я промолчал, монсеньер…