Эра милосердия (худ. В. Шатунов)
Шрифт:
— А сейчас?..
— Нет, по телефону нельзя о таком говорить. Я хочу твои глаза видеть…
— Вот и скажешь сегодня, если сорвётся. Или через несколько дней.
— Да. Но мне хочется поскорее…
— И мне хочется скорее. Я тебе не рассказывала про Ветлугину?
— Нет…
— Мы с ней учились в школе. Она была голенастая, некрасивая, в очках. Зимой она ездила за город, собирала голые замёрзшие прутья и ставила их дома в бутылки, банки, и среди снегов и морозов у неё распускались зелёные листочки. В феврале в комнате пахло тополиным мёдом. И ещё у Ветлугиной была собака — дворняга Пунька, её убило осколком, когда мы дежурили на крыше во
— И что?
— А теперь я её понимаю, я теперь знаю, почему она плакала. Я её вообще только сейчас стала понимать…
— Вы с ней раздружились?..
— Её под Секешфехерваром убили… Она мне часто снится, будто хочет объяснить то, что я тогда не понимала… Я тебя люблю, Володенька…
И снова пачки справок — работницы железнодорожного нарпита по имени Аня или чем-то похожие на неё.
Анна Кондырева, официантка, 24 года… Анна Ерофеева, шеф-повар, 28 лет… Анна Букс, уборщица, 19 лет… Анна Клюева, 25 лет, судомойка… Анна Меренкова, 25 лет, агент по снабжению… Анна Пашкевич, 20 лет, товаровед… Анна Соломина, 24 года, буфетчица… Анна Зубова, 26 лет, калькулятор… Анна Дзюба, 22 года, разносчица… Анна Дьячкова, 24 года, завпроизводством… Анна Красильникова, 18 лет, коренщица… Анна Осокина, 23 года, кладовщица…
Не знаю, была ли среди них интересующая нас Аня, но тех, что были, я запомнил.
Около трёх за мной зашёл Жеглов. Он где-то добыл талоны на спецпитание, и мы с ним отправились в столовую, где обед нам дали прямо царский: винегрет с кильками, флотский борщ со свиным салом и гуляш с пшённой кашей. И кисель на третье. А перед тем Жеглов заглянул на хлеборезку и долго любезничал с Валькой Бахмутовой, улыбался ей и так далее, ну, она ему и отжалела ещё полбуханки белого хлеба. Так что порубали мы с ним знатно. Жеглов посмотрел, как я уписываю за обе щеки, поцокал языком, мотнул головой:
— Ну и нервы у тебя — позавидуешь! Мне и то в горло кусок не лезет, а тебе хоть бы хны…
— Вижу я, как у тебя кусок не лезет — тарелку мыть не надо…
Мы с ним шутили, посмеивались, а меня всё время мучило желание сказать ему, что если — не дай бог, конечно, — если что-то случится со мной, чтобы он о Варе позаботился. Ничего не должно случиться, я не Вася Векшин, да и урок пошёл мне впрок, но всё-таки беспокоился я немного за Варю, хотелось мне хоть что-нибудь для неё сделать. И всё же не стал я ничего говорить Жеглову, он ведь мог подумать, что я сильно дрейфлю. А мне не хотелось, чтобы он так думал.
Встали мы с ним из-за стола, и он сказал:
— Хорошо мы посидели с тобой на дорожку…
— Да, хорошо, — сказал я.
— Значит, когда с ней расстанешься, ты на Петровку не ходи: они за тобой протопать могут, ты ведь «хвост» за собой ещё чувствовать не умеешь…
— Хорошо. Я в кино пойду. В «Повторный». Оттуда из автомата позвоню…
— Договорились. О месте второй встречи ты не спорь — пускай они сами назначают: им это будет спокойнее, а мы посты наблюдения подтянуть успеем…
Я хотел зайти попрощаться с ребятами, но Жеглов сказал:
— Не надо церемоний. Такие дела тихо делают. Поехали, Копырин уже ждёт нас.
Мы спустились во двор, где Копырин на корточках сидел около «фердинанда» и, что-то рассматривая под ним, недовольно качал головой.
— Поехали, отец, некогда на резину жаловаться…
Молча доехали мы до Камерного театра.
— Всё, время вышло, иди. И не волнуйся, мы с тебя глаз не спустим. Ни пуха ни пера тебе…
— Иди к чёрту…
— Шарапов! — окликнул меня Копырин. Я обернулся. Он не знал, куда и зачем я ухожу, но он ведь столько лет здесь крутил баранку!
— На тебе, защемит коли, потяни — легче на душе станет. — И отдал мне свой кисет с самосадом. — Там и газетка внутри имеется…
— Спасибо, Копырин. Может быть, сегодня вечерком верну твой кисет…
— Дай-то бог… — Он щёлкнул своим костылём-рукоятью, и я выскочил на улицу.
Я шёл по пустынному, залитому серым осенним дождём Тверскому бульвару, и сумерки сочились из грязно-белого тумана, повисшего на голых рукастых ветках совсем уже облетевших деревьев. И старался изо всех сил не думать о Варе и о некрасивой девочке Ветлугиной, лежавшей в тысячах километрах отсюда под деревянной пирамидкой с красной звёздочкой. Кем ты была на фронте, добрая душа, плакавшая над убитой собакой Пунькой? Связисткой? Санинструктором? Наблюдательницей ВНОС? Техничкой в БАО? Зенитчицей? Машинисткой в штабе?.. Ах, бедные, сколько нечеловеческих тягот вам досталось! Я хотел представить себе лицо Ветлугиной, но перед глазами, как в замедленном кино, проплывали только лица бесчисленных Ань, которые я так тщательно запоминал сегодня — молодые, потрёпанные, красивые, отвратительные, — а лица Ветлугиной я представить не мог. И почему-то из-за этого я боялся забыть и Варино лицо, и оно всё время стояло передо мной, заслоняя и стирая рожи всех этих, воровок, спекулянток, скупщиц, сводней и проституток…
Я прошёлся пару раз около памятника Тимирязеву, который успели поставить на место, после того как его сбросило взрывной волной от полутонной бомбы. Только был вымазан цементом треснувший цоколь. И глазами старался не рыскать по сторонам, а только глядел на памятник, будто ничего интереснее для меня здесь не было. И всё-таки вздрогнул, когда похлопали меня по плечу сзади и голосок с лёгкой хрипотцей спросил:
— Алё, это ты меня спрашивал?
29
Театру им. Моссовета требуются:
— шофёр на новую автомашину ЗИС-5,
— артисты-мужчины,
— певцы: басы и тенора для работы в вокальном ансамбле театра.
— Алё, это ты меня спрашивал?
Я повернулся не спеша и увидел хорошенькую мордашку — лет двадцати двух, лицо удлинённое, белое, чистое, лоб узкий, переносье широкое, нос короткий, вздёрнутый, треугольной формы, губы пухлые, подбородок заострённый, уши немного оттопырены, рост средний, волосы светлые, крашеные, особых примет не заметно — и, прежде чем заговорил, уже знал, что в просмотренной мной картотеке её не было. Наверняка не было.