Ересь
Шрифт:
— Совершенно верно, — подтвердил ректор. — Мастер Слайхерст подал жалобу: привратник злостно пренебрег его приказом, отказался выдать оказавшиеся в его руках ценные документы и помог ускользнуть из колледжа вору, которого мастер Слайхерст пытался задержать.
У меня буквально челюсть отвисла.
— Но ведь этот «вор», которого он пытался задержать, был я! И если бы Коббет не ослушался и не послал гонца к сэру Филипу, и я, и ваша дочь были бы убиты!
— Тем не менее, — размеренно продолжал ректор, — мастер Слайхерст — старший член колледжа, и привратник обязан выполнять именно его приказы,
— Благодаря тому что бумаги попали в руки сэра Филипа, ваша дочь была спасена, — с жаром настаивал я, понизив, однако, голос. — Останься они у Слайхерста, помощь не подоспела бы вовремя. Коббет поступил по совести, и вам следует его вознаградить.
Андерхилл пронзил меня неожиданно прямым взглядом:
— Это вы так думаете, — возразил он, отчетливо выговаривая каждое слово.
Я не верил своим ушам.
— Но поступи он иначе, София осталась бы в руках убийцы, — повторил я очень медленно и отчетливо (вдруг этот тупица с первого раза не понял). — Он спас вашу дочь и вашего внука, — подчеркнул я, надеясь, что хоть это выведет ректора из несколько сомнамбулического состояния. — Разве его поступок не заслуживает награды?
С минуту он молчал и смотрел на меня почти с жалостью.
— Вам не приходило в голову, доктор Бруно, что я бы гораздо охотнее вознаградил человека, который избавил бы мою семью от всего этого?
Я не сразу осмыслил его слова, настолько они были чудовищны.
— Вы бы предпочли, чтобы я не вмешивался? — в недоумении сказал я. — Но вы же понимаете, что он бы ее убил. Джером Джилберт, Габриель Норрис, или как там вы предпочитаете его называть, — он бы утопил ее на пути во Францию, чтобы скрыть свой грех и нарушение обета. Со временем вы получили бы письмо — дочь ваша ушла, мол, в монастырь, — и ни вы, ни ее мать даже не знали бы, что она мертва.
— А вы не понимаете, что для ее матери так было бы гораздо легче? — Он сделал еще один шаг вперед, и я понял, что этот человек на грани срыва; спокойствие давалось ему нелегко, руки его отчаянно дрожали. — Мы бы встретили старость в блаженном неведении, а так моя дочь была арестована вместе с миссионером-иезуитом, ее доставили в Оксфорд люди шерифа, и мне пришлось явиться в замковую тюрьму, чтобы взять ее на поруки. Я видел мою дочь среди шлюх и воровок и оттуда вел ее в колледж, на глазах у всего города, под перешептывания, под издевательские выкрики. И все это ждет мою жену, если она отважится когда-нибудь выйти из своей комнаты, в чем, впрочем, я сомневаюсь! Я не могу себя обманывать — я понимаю, что город уже полон слухами. Отныне и навсегда я — отец иезуитской подстилки, дед папистского ублюдка. Моя репутация погибла, а моя жена, боюсь, не перенесет этого последнего удара.
Этот человек не заслуживал ничего, кроме презрения.
— Значит, вы предпочли бы, чтобы ее по-тихому убили и ваша репутация осталась незапятнанной? — сквозь стиснутые зубы спросил я его.
— Теперь вы назовете меня чудовищем, — без тени смущения ответил он. — Но у вас нет детей, и вам незнакома боль утраты. Моя дочь в любом случае умерла для меня, Бруно, и было бы лучше, если
— И пусть в колледже под видом студента скрывается иезуит, а вы будете получать денежки за его обучение и жить припеваючи? Может быть, вы с самого начала догадывались, кто такой Норрис?
— Неправда! — завизжал он и чуть ли не подпрыгнул на месте. — Я понятия ни о чем не имел. Наверное, это серьезное упущение с моей стороны, и я буду наказан за свою слепоту, но чтобы я намеренно приютил в колледже миссионера!.. Это абсурд, дорогой сэр, и ни в коем случае не повторяйте подобный вымысел при вашем друге сэре Филипе. Норрис заплатил за учебу, и ему дозволялось столько же, сколько любому студенту-коммонеру, не больше и не меньше.
— Норрис явился в колледж по рекомендации Эдмунда Аллена, — припомнил я. — А вы знали, что Аллен — тайный католик. Норрис никогда не посещал часовню — это вас тоже не насторожило?
— Молодые джентльмены часто предпочитают поспать. Это входит в число их привилегий.
— Да уж, тут можно купить любую привилегию, в точности как в Риме, — с отвращением произнес я. — Но про других-то католиков вы знали, не отпирайтесь!
Ректор снова принялся вздыхать.
— Я знал, что Уильям Бернард привержен старой вере, об этом знал весь Оксфорд. Уильям этого не скрывал, хотя и принес присягу королеве как главе Церкви. Упрямый старик, но все его считали безвредным. Он, кстати, тоже удрал, но я думаю, за ним гоняться не станут: тащить седовласого старика в тюрьму или на галеры значит оттолкнуть народ от властей, и Тайный совет прекрасно это понимает. Что же до прочих — о Мерсере я знал, но он был порядочный человек. Ковердейла я не подозревал. Есть и другие. Полагаю, когда меня вызовут на допрос, мне придется назвать их имена.
— Без этого можно обойтись, — посоветовал я, хотя его жестокие слова о родной дочери все еще звучали у меня в ушах. — Имена главных преступников известны, остальные действительно не представляют опасности.
Ректор взялся за дверную ручку и остановился, всматриваясь в мое лицо.
— Вы слишком мягкосердечны, доктор Бруно, не следовало вам вмешиваться в такие дела. Я знаю, вы солгали, чтобы спасти мою дочь от суда. И я тоже давно мог выдать здешних католиков дознавателям, но мне казалось, мы сможем ужиться вместе. Теперь я вижу, как необходима жесткость, но нам-то с вами она дается нелегко, доктор Бруно. В этом вы на меня похожи, — с каким-то странным удовлетворением добавил он.
— Нет, сэр, — возразил я, проходя в открытую им дверь. — Между нами нет ничего общего. Будь у меня дочь, я предпочел бы свое бесчестье ее смерти.
Андерхилл разинул рот и опять что-то хотел сказать, но я его резко оборвал:
— И София — не подстилка. Она — отважная женщина, достойная вашей любви и заботы, а не презрения и наказания.
Он остался стоять на пороге, разинув рот, точно дохлая рыба. Я же вышел и в последний раз прошел через квадратный двор колледжа Линкольна. У ворот я остановился, обернулся и разглядел фигуру Софии у окна первого этажа. Витражное стекло искажало ее очертания, но я отчетливо видел, как она подняла на прощание руку.