Ермак
Шрифт:
Старик посоветовал:
«В давние-предавние века у вод могучего Иртыша жил народ Сибир. Трудолюбие и прилежность были в его характере. Он с любовью возделывал землю, ткал прекрасные ткани, шил одежду и обувь и умел украшать конские уборы. Люди умели также петь и плясать. Но они ненавидели меч и стрелу и не хотели воевать, человеческая кровь вызывала у них слезы и жалость. Обширна земля, безграничны степи, по которым кочевали орды. И вот настал горестный день, когда из глубин степных просторов и пустынь злым ветром примчались неутомимые всадники с жестокими сердцами воинов. Вооруженные мечами, тугими луками, арканами, они грозой пронеслись по берегам Иртыша.
Слушая старика, Кучум думал: «Что за народ, который слаб духом! Хвала тому жестокому, что не щадил ни стариков, ни женщин! Не о нем ли, Кучуму, поет ишан свое сказание?»
Певец продолжал: «В живых из всего народа остались престарелый глава рода и две юные прекрасные девушки. И они делали то, что приказывал старец. В бегущей иртышской воде они омыли тела погибших воинов. Потом много дней и ночей все втроем рыли подземелье для погребения. Селовласый был мудр, знал язык зверей. Он вышел к лесным дебрям и произнес заклятье, и тогда со всех чащоб сбежались волки, медведи и россомахи, из-под земли выползли кроты, и все принялись за работу. И когда все было готово, старейшина и юницы с песнопением перенесли в подземелье тела своих соплеменников и зетем, простясь друг с другом, подрубили столбы лиственниц. Тяжелая земля грузно осела и погребла живых и мертвых…»
«Глупая смерть!»
«Пусть будет по-твоему, повелитель! — кротко согласился ишан и закончил: Тело человеческое не пропало напрасно. Победители удивились: на другой день на том месте, где был погребен народ Сибир, начала вздыматься земляная волна. Как в бурю, в страшный шторм, земля поднималась все выше и круче и, вскоре над Иртышом нависла великая гора. И тогда степные всадники возвели на вершине город Сибирь-Искер».
Воспоминания хана прервал совиный крик. Из мрака выступала темная громада Искера, угадывались высокие частоколы.
Кучум скорбно поник головой: «Может быть он возвращается сюда последний раз».
Высоко мелькнули огоньки, донесся глухой лай сторожевых псов. Дорога круто поднималась в гору. Вот и крепостной тын, рубленные башни. Искер как бы плывет в ночном тумане, высоко над равниной. На вершине гудит шальной ветер, раскачивает лохматые вековые ели, шумит в кустах и, подняв тучи палых листьев, бросает их в лицо опечаленного хана. Конь ступает осторожно. Фыркает. За Кучумом молчаливо следуют мурзы и телохранители. На воротной башне закричали караульные:
— Именем всемогущего, кто приближается в город великого хана Кучума?
Хан не поднял головы. Вместо него грубо отозвался мурза Карача:
— Открывай! Велик аллах, могуч и любим хан!
Со скрипом распахнулись бревенчатые ворота, и сразу оживился городок.
Спешились мурзы и склонились до земли, ожидая, когда хан сойдет с седла. Он медлил и прятал глаза от женщин, обступивших его. Карача крикнул на них:
— Перестаньте лить слезы!
— А где Маметкул? А где Бик-Булат? А где…
Кучум сделал движение рукой и сказал сурово:
— Плачьте, матери…
Он тяжело слез с коня и прошел в шатер. Старая ханша Лелипак-Каныш сидела на высоком взбитом пуховике с заплаканными глазами. Схватившись костлявыми руками за седую голову и раскачиваясь, она причитала:
— О, что будет… Что только будет!..
Кучум насупился. Его сухое лицо стало жестоким. Весь день болели гноящиеся глаза, но еще большая боль терзала сердце.
— Все будет так, как было.
Лелипак-Каныш укоризнено покачала головой:
— Так было потому, что ты был юн и силен. И в степи не было бесстрашнее и проворнее всадника и воина. Твой клинок сверкал так, как блистает в темной туче молния. Я помню это…
Кучума ударили в больное место. «Ох, горе и беды — старость!» — растерявшись, подумал он и вспомнил молодую Лелипак-Каныш. Она впервые вошла к нему, как весна, — вся солнечная, радостная. Ах, какой тоненькой и стройной была она тогда и какие горячие слова умела шептать в темные ночи. Но и он тогда был молод и необуздан, как дикий степной тарпан. В ту пору он обладал самым большим сокровищем — юностью и здоровьем. А сейчас?
— Ты права! — сказал он старой ханше. — Но ты забыла, что, кроме молодости и силы, есть еще мудрость, терпение и хитрость. Не ты ли в моем шатре пела «о соломинке» — песню, в которой восхваляются подвиги великого хана Темир-Ленка…
Она вспомнила эту любимую песню и утерла слезы. Морщины ее разгладились.
— Кучум прав! — беззубым ртом улыбнулась она.
Песню о Темир-Ленке знал каждый, кто хотел счастья и удачи себе, детям и внукам. В преданиях сказано, что великий хан научился всему у муравья. Он был в таком же положении, как сегодня Кучум. Разбитый своими заклятыми врагами, он спасался в руинах забытого кладбища. Темир-Ленк, как ящерка, заполз в трещину среди могильных камней, затих и ждал своей смерти. Все бросили его, а враги были беспощадны, и кони их вихрем неслись по следам. Скоро будут здесь, среди могил. Чтобы забыться, Темир-Ленк разглядывал муравья, который тащил длинную соломинку на могильную плиту. И человек поразился терпению и трудолюбию насекомого. Сорок раз муравей обрывался со своей ношей, едва достигнув камня, но каждый раз снова неутомимо брался за свое дело. И в сорок первый он втащил свою тяжелую и неудобную ношу на могильную плиту… В эту пору бешенные и сильные кони врагов пронеслись над головой Темир-Ленка, и он остался жить. Благодаря примеру трудолюбивого муравья впоследствии он стал величайшим из всех ханов.
— Ты прав! — одобрила снова старуха, но Кучум больше не слушал: мысли его перебежали на другое.
«Оставить Искер или тут встретить урусов?» — с этой мыслью он вышел из шатра, и мрак охватил его. Стоя на валу за тыном, слышал, как далеко внизу плескался Иртыш. В кривых улочках угадывалось скрытое движение: скрипели арбы, постукивали котлы, железные таганки, бряцали удила, плакали ребята. «Собираются бежать! — подумал хан и одобрил: — Пора! Нельзя оставаться на этом высоком холме, вокруг которого вот-вот выхлестнут враги! Орел может сняться с утеса и улететь от беды, а Кучуму с приближенными не уйти, он попадет в ловушку. Откуда придут воины спасать его, если он сам не поднимет их?»
— Бежать! — решил он и взглянул в сторону Сузгуна. Там золотым сиянием переливался огонек. В сухом теле хана, словно в погасшем костре под пеплом, вспыхнуло жаркое желание увидеть Сузге — самую красивую и самую любимую!..
Он имел семь законных жен, двадцать молодых наложниц и много русских синеглазых пленниц, которых Маметкул пригнал с Камы. Хороши русоголовые русские полонянки! Но ни одна из них так не ранила сердце, как Сузге — казахская царевна. Она была строга, величава и заставила уважать себя. Хан робел и притихал в ее присутствии. Глаза ее — темные озера среди камыша, губы сочны и ярки, и ко всему этому она вся пламень.