Эросфера
Шрифт:
— Согласитесь, что нельзя общаться с людьми, не делая между ними никаких различий. Роду человеческому грозит вырождение. И наш долг — не допустить этого. Но, кстати, вам будет спокойнее в частном доме…
— Я был бы вам очень признателен, если бы вы подсказали, как пройти кратчайшим путем к мосту Академии, — грустно попросил я.
— Следуйте за мной, — коротко отозвался он.
Неужели этот человек наконец-то услышал меня? Но он остановился у фонтана, украшенного высокими фризами с изображением вздыбленных коней.
— Изучите хорошенько
Я опустил чемодан на скользкую брусчатку мостовой и погладил мраморный зев фонтана, который, кажется, дышал под моими пальцами.
— Эти лошадки позволяли оседлать себя только тому, кто их любил, — продолжал рассказчик. — А любить друг друга могут только существа, созданные одинаковыми.
Я устало ответил, уловив его мысль:
— Пол перестает быть злом, если не подчиняется законам вида? Он вдруг посмотрел на меня как на старого знакомого.
— Вы упрямо используете слова, чтобы скрыть свои мысли, — воскликнул он. — Это секрет любого самоубийцы. Амазонкам помогло выжить то, что они не разговаривали.
Несомненно, делаю ошибку, притворяясь, что принимаю его игру:
— Так вот откуда идет их дурная слава?
— То, что им никогда не могли простить, — это их стремление к однополому существованию.
— Как же они продолжали свой род?
— Иллюзия необходимости противоположного пола еще не делает любовь возможной, но лишь скрывает ее истинные возможности.
— Природа, однако, распорядилась по-своему…
— Природа чаще обрекает нас на несчастья, чем на радости.
— Но мы не можем выбрать себе другие условия для жизни.
— Можно просто не подчиняться условиям.
— Убежать в фантастику?
— Мудрость амазонок заключается в том, что они отбросили сказку о мире, разделенном на мужчин и женщин.
— Отказ от признания полового плюрализма не может изменить реальность бытия.
— Они всегда знали, что существует только один пол.
— В каком мифическом пространстве?
— В том, где мифы становятся реальностью.
— Единственная реальность, о которой можно говорить с уверенностью — это смерть.
— Смерть понятна только там, где существует любовь, которая является антитезой смерти, — это отмена всех различий. — А амазонки вели войны из любви к жизни или из любви к смерти?
— Они сражались только за свободу любить.
— И какими мерками они измеряли эту свободу?
— Самой красотой их обнаженных торсов!
— То есть вы хотите сказать, что они были лесбиянками?
— Они были сами себе хозяйками.
— Такое искусство может иметь различный смысл.
— Смысл, который в этом заложен, еще никем не понят.
— Ну конечно, иначе амазонки не дожили бы до наших дней.
Он не реагирует на сарказм, просто замечает:
— В противном случае зачем я был бы здесь?
Я стараюсь казаться объективным:
— И каким образом они воспроизводятся?
— Кооптированием.
Мое молчание, по-видимому, заставляет моего странного собеседника думать, что я размышляю над этим открытием. Поэтому он уточняет:
— Вербуются среди женщин, способных быть мужчинами, и среди мужчин, способных быть женщинами.
Должно быть, я на какое-то мгновение закрыл глаза, потому что, осмотревшись, вдруг никого не увидел рядом с собой. Жду какое-то мгновение, зову. Никто не отвечает. С некоторым сожалением поднимаю свой чемодан и снова пускаюсь в путь с новым болезненным усилием, в попытке вырваться из лабиринта, в который я позволил себя завлечь.
Удаляюсь от фонтана, пока не натыкаюсь на стену. Обойдя ее, нахожу проход. В конце прохода вижу обычные венецианские стены. Но канал, идущий вдоль этих стен, имеет узкую неогороженную мостовую, и приходится ступать по воде. Чем дальше, тем вода становится выше. Может, это начало одного из очередных наводнений, которые так часто случаются в Венеции? Может, начинается период, когда расположение луны и солнца поднимает уровень моря? Знаю только, что в этом направлении идти больше нельзя. Но только делаю несколько шагов в другую сторону, как снова коварная вода настигает меня. Теряя голову, опрометью бегу с этого места. Туман превратился в жидкий лед, который морозит губы и жжет глаза. Руки и ноги становятся ватными. Кажется, я чувствую за спиной журчание настигающей меня темной и густой массы. Больше нет моих сил.
Я громко кричу, уже не соображая, какие слова срываются с моих губ. Чувствую, как они, словно смеясь надо мной, отскакивают от черной поверхности ледяной воды. — Фонтан! Где Фонтан амазонок? От звуков этой безнадежной молитвы прихожу в себя и вдруг начинаю смеяться: очевидно, слова барона настолько утомили меня, что голова пошла кругом. Теперь мне лучше. Если бы не тяжесть этого бесполезного чемодана, я чувствовал бы себя еще более готовым преодолеть последний этап. Но поскольку я считаю его бесполезным, зачем таскать лишний груз? Просто из привычки? Или в самом деле мне так уж дорого содержимое чемодана?
Делаю над собой усилие — может даже большее, чем нужно, — и оставляю свой груз возле стены. Ухожу, стараясь не прислушиваться к долго преследующим меня воплям сожаления.
Почти сразу же снова оказываюсь у знакомого фонтана. Или это другой, просто похожий на прежний? Их так много на больших и малых площадях Венеции. Наверное, я проделал больший путь, чем мне показалось.
Внимательно рассматриваю барельефы на парапете фонтана. Узнаю неспешный аллюр, мягкость взгляда, нежные изгибы молодых лошадок, грациозность которых так расхваливал мне ученый. И правда, они прекрасны. Становлюсь на колени, чтобы получше рассмотреть их очертания и снова погладить их шелковистые спины. Не всякая обнаженная девица в этой каменной плоти способна вызвать столько человеческих чувств. С каким наслаждением я сел бы без седла на эти чувственные спины, обнял руками их грациозные, пронизанные теплыми венами шеи, окунул лицо в пахнущие луговыми травами гривы!