Эротида
Шрифт:
Все стены держались только подставами, а бригадир и не думал о перестройке дома.
– Вот уже! сколько могу припомнить, ваше превосходительство, – говаривал ему отец Лазарь, – домик-то ваш при мне стоит десятка четыре лет, а строился он до предместника моего… из опасенья бы изволили перестроить…
– И, братец, – отвечал обыкновенно бригадир, – простоит еще с меня; что мне в новых палатах? Теперь архитекторы, упаси Боже, построят дом, ни приюту, ни тепла, да еще того и гляди провалится, задавит. Вот, недалеко пример, у соседа… как бишь?.. Ну, да провал его возьми, и вспоминать не стоит!
– Касьян, Касьян… дай Бог память!..
– Какой Касьян, братец, я сроду ни одного Касьяна не знал, а с его отцом был закадычный друг. Сын мотыга, гордец, француз, построил себе дом в Москве, переехали жильцы. Первый снег – стропилы не выдержали, рухнулись, потолок провалился, всю, братец, семью было передавил…
– Слышал, слышал, ваше превосходительство… дом Григория Михайловича…
– Пора, отец Лазарь, надуматься. Да ты скоро забудешь, как свиных детей зовут…
– Виноват… ваше превосходительство.
– То-то, братец, ну, ступай, ступай, учи Эротиду…
– Хотел было я… изложить мою просьбицу… ваше… превосходительство…
– Что, верно, опять на посев хлеба? Нет, отец Лазарь, починать закрома для тебя не буду.
Таково было обхождение бригадира со всеми; немножко грубо, но зато простодушно. Слова вы от него никто не слыхивал; для приличия он не хотел отступать от грамматического правила. Но, грубо говоря, он был добр на деле. Священник был уверен, что на другой же день будет ему прислано с господского двора и жита, и проса, и ячменю, и овса. Соседи его любили и съезжались к нему раза два в год, в торжественные дни и праздники в кругу.
Только молодежь поотучил он от себя. Его первый вопрос был: «А тебе, братец, который годок?., пора, пора на службу! в двадцать лет стыдно соску сосать!., на службу, на службу, и не показывайся мне на глаза до капитанского чина; ну, в капитанском чине можно и в отпуску побывать».
Таким образом, круг бригадира ограничивался живыми преданиями глубокой старины.
Мужчины в пудреных париках, с сальными косами, с мешочком на конце вроде хлопушки, в шитых золотом бархатных или атласных кафтанах с пуговицами фарфоровыми, стальными, шитыми блестками, с медальонами, в плисовых сапогах…
Дамы постарше – в громадных атласных калишах на проволоке, с блондами вокруг лица, с бочками вместо фижм, в пышных полонезах, с прорезами сбоку, в которые продевались полы атласной юбки и висели, как драпри окон из двух разноцветных шелковых материй.
Дамы средних лет, за полвека, в чепцах суворовские или в прическе, обильной кудрями, сверх коей шифоне из индийского шелка соединялся с унизанным жемчугом черным бордоном, продетым сквозь прическу; в мантильях с длинными полами и капишоном; в башмаках белых, вышитых блестками и стальными бусами, с каблуками с два вершка вышины, с носками, как нос стерляди.
Дамы же молодые, еще не прожившие половины столетия, красовались прической из волос, напудренных и взбитых вроде лебяжьего пуха; несколько разноцветных перьев расстилались по одной стороне головы; их одежда не отставала от моды, их платья были в три полотнища, талия под мышкой; белая шея прикрывалась прозрачным кисейным платком; дебелые руки обнажены до плеча, но в лайковых длинных перчатках; на ногах марокские башмачки красного цвета.
Все они ласкали 14-летнюю Эротиду, называли малюткой, обходились как с ребенком и только что не брали ее к себе на руки.
II
Таков был бригадир, вся родня и все соседи его; но дочь его, Эротида, была чудная девушка. Несмотря на то что воспитание отцовское готовило ее в драгунскую службу, Бог весть где переняла она все женское, все милое, привлекательное. Несмотря на то что отец учил ее фрунтовому шагу, она шагала не в аршин; ножку ее нельзя было назвать ногой, потому что и на 14 году, укладывая ее в башмачок, как в колыбельку, можно было припевать: «Баю-баюшки-баю, баю крошечку мою!» Глаза Эротиды были чернее всего на свете, а ресницы подобны тем, которые Фирдевси сравнил с копьем героя Кива в башне Пешена; ее волоса, распущенные локонами до плеч, были самого лучшего каштанового цвета, любимого всеми веками, исключая то время, когда была мода на рыжих да красных. Стан ее был величествен, перехват тонок, грудь пышна, шея бела, румянец пылок.
И вся она была ангел, в котором еще нет зародыша разрушения, который еще не отравлен горем жизни, не заражен злыми привычками окружающих. Это была дитя-дева, не прикованная еще к земле ни страхом, ни надеждами.
Не рассыпайте же перед ней, люди, семя ласкательства, не маните на корм эту птицу небесную!., не вынуждайте ее любить вас, не требуйте клятв на постоянство, не топите ее в своих желаниях!., дайте налюбоваться на диво Божие, дайте помолиться на нее! Когда пахнет тление, прикоснется и до нее холодная рука времени, – тогда возьмите ее себе!
Настал Эротиде 15-й год. Друг бригадира, богатый сосед, холостяк, отставной секунд-майор, которого грудь была украшена золотым крестом Очаковским, который страдал подагрою лет за 30 до рождения Эротиды, сделал следующее предложение другу своему:
– Послушай, братец; ты знаешь, я жизнь провел аккуратно, без долгов, имею состояньице и, слава Богу, силы… Мы, братец, с тобою друзья давние, искренние… отчего бы и не породниться… благо есть случай… твоя Эротида… невеста, братец…
– И, братец, – отвечал ему бригадир, – у Эротиды есть уже один дряхлый отец, к чему ей навязывать на шею другого!..
Разобидели эти слова секунд-майора; перестал он ездить в дом к своему другу.
Таким образом Эротида избавилась от одного жениха.
Явился другой. Он вручил бригадиру письмо от своей тетушки, старого друга покойной бригадирши.
– Рад, рад знакомству, – сказал бригадир, прочитав письмо, в котором мельком упоминалось о будущности Эротиды и потом следовала длинная рекомендация вручителю письма.
– Рад, рад знакомству! – повторил бригадир, – а что, батюшка, где изволишь служить?