Еще не время уходить
Шрифт:
Выбрал мой командир место для засады, я мину у дороги поставил и к пацанам наверх. Они там уже залегли – добивать тех, кто после взрыва останется. Ждем, дорога пустая. За два часа лишь три «жигуля» проехали. Скучно мне стало. Дай, думаю, «веселую» сигаретку закурю, что на пачку обычных выменял.
С нее и поплыл. Так хорошо мне стало. Лежу, на природу любуюсь. Небо синее, горы красивые. А в голове всего одна мысль: «Вот уродов этих взорву, и совсем хорошо станет. Моя семья мне с небес улыбнется».
Вдруг слышу: на дороге звук мотора,
От взрыва бросило автобус на край дороги и он с обрыва упал. Слышу: пацаны вниз не стреляют, значит, некого уже добивать, я один всё сделал. Мне от этой мысли совсем захорошело.
Тут ко мне командир подбегает и хрясть меня кулаком в морду. Орет: «Ты какой автобус взорвал, сволочь?! Длинный от короткого не отличишь, две двери от одной? Ты мирных взорвал, понимаешь?!»
Кайф у меня разом пропал. А за обрывом грохнуло – у автобуса бензобак рванул. И черный дым оттуда повалил.
Потом мне сказали: в этом автобусе односельчане невесты из села жениха со свадьбы ехали. Женщины, старики, дети. Никто не уцелел. А бандиты на дороге так и не появились, видно, дым увидели…
Командир меня отмазал. Вернее, себя отмазал, ему бы тоже влетело. На боевиков всё свалил. Вроде это их мина была, для нас готовили, да мы до нее не доехали. Но контракт со мной всё же расторгли…
В родной город я не вернулся. Не хотел еще и старую рану на душе бередить, когда новая саднила. Сел на вокзале в первый же отходящий поезд, да на конечной станции и вышел. Здесь. А в дороге мне так тошно было, что решил я, как приеду, пойти исповедаться. Может полегчает.
Но когда приехал, сразу в церковь пойти не смог. Всё казалось: там на меня каждый пальцем станет показывать, будто знает, что я сделал. Три дня я в съемной комнате пил, почти все деньги спустил, до «боярки» докатился. И все-таки решился.
На четвертый день утром проснулся, а меня колотит. Будто я не на исповедь иду, а на страшный суд. Но всё же пошел. Только немного принял для храбрости.
Священник молодой поморщился от моего перегара, вздохнул, но выслушал. И присоветовал окреститься и церковь посещать. Да еще молиться и добрые дела творить. Тоже мне совет. А то я не знал. Даже рассердился на него. Хотел выдать пару фраз покрепче, но сдержался – храм все-таки. Вышел я из церкви, достал из кармана бутылек «боярки» и вместо крестного знамения заглотил его одним махом прямо из горла.
Старичок на лавочке у входа покачал головой, на меня глядя. Я к нему подсел.
«Что, дед, – говорю, – не одобряешь? Потому что у церкви или вообще?»
А он мне: «Не одобряю, что ты совесть свою заглушить пытаешься. Только так не получится».
«Может, – говорю, – ты способ знаешь? А то этот попик советует покреститься и добро делать».
Дед говорит: «На батюшку нашего не гневись. Он человек хороший, но еще молодой – не достучался до тебя. А советы добрые дал. Только ты креститься сейчас не будешь, грехи тебя гнетут. Тяжкие».
«С чего ты взял?» – говорю.
А он мне: «Из-за блуда или воровства перед храмом не пьют. А вот из-за отнятой жизни могут. Это грех посерьезней. И искупление должно быть равноценным».
«Это каким это равноценным?» – спрашиваю.
«А таким, – отвечает. – Если ты жизни отнимал, то сколько отнял – столько и сбереги».
И дает он мне эту коробочку. Легкую, почти невесомую. Говорит: «Положи сюда камни, по числу жизней, тобой отнятых. Носи на себе, не снимая, чтобы тяжесть этих грехов чувствовать. Как сбережешь одну жизнь – выброси один камень».
«Странный, – говорю, – способ искупления грехов. Сомнительный. Спасу кого, а он может урод моральный. Педофил, к примеру, или маньяк».
А старик мне: «Разве ты судья здесь? Ты свое добро делай и верь, что оно в другом отзовется. Избежавший смерти по-иному на жизнь смотрит. И урод может человеком стать».
«Ладно, – говорю. – А камни какие?»
«Да любые, не в этом дело».
«А как сброшу я их все, что дальше делать?»
«Живи, как захочешь. А коробку пустую отдай тому, у кого в ней потребность будет. Я ведь тоже получил ее от другого. Очень давно, моложе тебя был. И наполнил своими камнями… Лишь вчера она опустела… Этот путь у каждого свой. У меня он был длинным. Надеюсь, у тебя будет короче».
И старик ушел. А я подобрал на обочине дороги тридцать девять камней и в коробку сложил. С тех пор, если жизнь сберегу – камень из нее бросаю. Двенадцать уже их осталось».
«А когда ни одного не останется? Что делать будешь?» – спрашиваю я у Серого.
«Не знаю, – говорит. – Дожить надо».
Я, конечно, никому эту историю не рассказал. Но с той поры считать начал, сколько у Серого камней осталось. А их медленно, но убывало. И настал день, когда последний остался.
Как раз тогда в Японии землетрясение случилось и часть наших на подмогу местным спасателям отправили. Я и Серый в эту группу тоже попали. Приехали мы в город на побережье, работаем, завалы разбираем. А Серый скучный какой-то. «Нет, – говорит, – здесь живых». И на развалины по другую сторону улицы смотрит. А там спасатели местные галдят, на товарище своем повисли, чуть ли не драка у них. Но он малый крепкий – на сумоиста похож. Раскидал всех и под завал полез.
Тут меня начальник позвал и не видел я, что Серый к ним пошел. Потом узнал, что произошло. Спросил у них Серый, чего шумят. Оказалось, что у их товарища в этом доме жена в пекарне работала. Тот будто бы стоны ее услышал и полез спасать. А там не то что в завал лезть, рядом находиться опасно – из-под руин газом несет, видно, баллон раздавило. Не ровен час, что-то сдвинется, металл о металл чиркнет – искру выбьет. И рванет.