Еще один шпион
Шрифт:
А это ведь Родька во всем виноват! Он их развратил! И его, и Наташку...
Так это стало вдруг понятно Сергею, что он даже сел. Да, да... ведь вспомни: не все было там гладко, на Майорке, и не всегда. Ведь ругался он там с Наташкой, и не раз, и чуть не ушла она тогда от него. И напивался, и тоже сидел пьяный, как сейчас, и размазывал сопли... А потом Родька приехал, и – начался праздник! Пошлопоехало! Все изменилось! Море стало синим, песок золотым, воздух превратился в драгоценный пьянящий напиток – какой к черту коньяк, какая водка! – и Наташка стала ласковой и нежной, как в первые
А после него – похмелье, расплата. Яд разрывает нутро, тащит прочь душу. И ничего так не хочется, как... еще яду! Похмелиться! Пусть только отпустит, не мучает его! Нет, это не похмелье, это наркотическая ломка!
Где твой сладкий яд, Родька?!
Семаго уже не сидел, метался по квартире в трусах и майке, сам не зная зачем. Потом вспомнил. Нашел в гостиной пачку фотографий с Майорки. Бухнулся на диван, перекладывал фото трясущимися руками, рассматривал так и сяк, все никак не мог представить себе, что там все осталось по-прежнему, точно такое же море и песок, и горят огни на проспекте Хайме, и шумят карликовые пальмы у входа в «Палм Палас», и беззаботные прохожие гуляют по набережной у городского рынка... То же самое, что алкоголику смотреть на бутылку водки и не иметь возможности ее выпить.
Саммит начинается завтра, сегодня по плану размещение в гостинице, отдых, знакомство с городом и прочее. С городом Родион и так был хорошо знаком, лучше некуда. Ностальгировать, бродить по улицам детства, звонить старым московским знакомым и предаваться совместным воспоминаниям – ни малейшего желания.
Он кое-как растолкал по ящикам свои вещи, принял душ, заказал на вечер столик в ресторане на первом этаже. Потом взял такси и поехал в Зеленогорск.
Обшарпанная улица, обшарпанный дом, обшарпанная комната, обшарпанная кухня, обшарпанная жизнь...
– Это тебе, ма.
Он протянул пакет с целым ворохом одежды: деловые костюмы, вечернее платье, блузки, юбки, жакеты, одних только джемперов штук пять – за эти восемь лет, проведенные вдали от дома, Москва стала казаться ему (как и всем европейцам) слишком холодным городом.
– Спасибо, Родик.
Когда-то этим все и ограничилось бы – легкий благодарный поцелуй сыну, пакет отставлен в сторону, продолжаем пить кофе. Да, были времена, когда хорошие вещи из Парижа не являлись для Светланы Мигуновой чем-то необычным. Сейчас она не удержалась, открыла пакет, заглянула внутрь, вздохнула, отставила в сторону.
– «Версаче»... «Кавалли»!.. Подумать только! – Она нервно рассмеялась. – Настоящие? Кажется, целую вечность я не...
У нее дрогнули губы, заблестели глаза.
– Самый настоящий «Версаче», ма! – с преувеличенным энтузиазмом заверил Родион. – И «Кавалли», и «Армани», и остальное – все только настоящее, как ты привыкла. Бутик на Монпарнасе, с белыми гиацинтами на витрине – помнишь, ты рассказывала? И этот смешной администратор в костюме в полоску и с носом, как у генерала де Голля...
– Он по-прежнему встречает посетителей у входа и делает вот так?
Она склонила голову в комично-величавом поклоне.
– Точно! И представляешь – он тебя отлично помнит! Твой размер, цвет глаз, прическу и все такое. Сам подбирал одежду, я ему только модели указывал. Даже послал куда-то своего шофера, тот привез хорошенькую девушку – это, говорит, один в один фигура вашей мамы. Подгонял на ней кое-какие шмотки... Уверял, что все сядет идеально.
– Да уж, – сказала мать дрогнувшим голосом и отвернулась.
Родион не понимал, в чем дело. Какая-то натянутость в разговоре присутствовала с самого начала, поэтому особой радости от встречи он не испытывал... Хотя, если честно, и не рассчитывал на нее. Отец был ему ближе и понятнее, даже в своих ошибках. С матерью все было сложнее...
Родион встал, прошелся по тесной кухоньке, подошел к окну. У дома напротив – такой же серой «хрущевки» – двое парней в спецовках грузили в «газель» мешки со строительным мусором.
– Хочешь, иди примерь, ма. Я пока сварю еще кофе, – сказал он.
– В другой раз, – сказала она. – Кофе я сварю сама. Тебе покрепче?
Она встала, взяла со стола кофеварку, включила воду в мойке. На ней был старый халат, который Родик помнил еще по временам, когда они жили в доме на Боровском. Халат был ей явно тесноват. И только сейчас он разглядел, только сейчас дошло до него, что мать сильно изменилась за прошедшие годы... Располнела, обрюзгла, даже стала казаться меньше ростом. Будто события последних лет – арест, тюрьма, разлука, конфискация, унизительные поиски работы – вбили ее в землю, сплющили, обезобразили некогда стройную девичью фигуру. Красавица-Светлана исчезла. Она тоже стала... обшарпанной! Ни одна из этих французских шмоток на нее, конечно, не налезет – она это прекрасно понимает. А он, как идиот, будто специально: «Иди, примерь!»...
«Вот влип, – подумал Родион. – Хотел приятное сделать, а вместо этого будто пощечину матери отвесил...»
Ему стало стыдно. Вдвойне стыдно, что она ютится в этой страшной зеленоградской квартирке с отсыревшим потолком, что эмаль на мойке облуплена, что кофеварка без ручки – приходится брать двумя руками через полотенце... Что сама она все это прекрасно видит и понимает, и тоже стыдится его, собственного сына.
Он подошел к матери, обнял.
– Хочешь, подберем тебе другую квартиру? – сказал он. – На Садовом, у Патриарших – неплохо, а? Я дам тебе денег.
Она дотронулась до его кисти мокрой рукой: все нормально, не беспокойся. И отстранилась.
– Спасибо, Родик. Но я никуда отсюда не уеду. Сам подумай: здесь у меня работа, которой так долго добивалась. Детишки у меня уроки берут... А там все сызнова придется начинать. Не хочу. Устала я. Ничего не хочется...
– А как отец? – спросил он, отхлебнув свежего кофе.
– Не знаю. Пишет редко и без подробностей. Два месяца назад был жив и здоров. Если не врал в письме, конечно, – мать невесело усмехнулась.