Еще шесть рассказов
Шрифт:
Скромно и незаметно, без натуги, двумя пальцами она опустила подол.
– - Хочешь огурчика малосольного?
– - спросила она.
Эти слова звучали, кажется, неплохо. Открывать, однако, рот не захотелось, и я кивнул: дескать, давай. Почему-то я решил быть строгим.
Она вышлр в коридор и тут же вернулась. Огурцы в трехлитровой банке ожидали ее, оказывается, за дверью.
– - Сама солила?
– - спросил я. Толково спросил и строго. Для начала разговора это был нужный вопрос.
– - Сама, -- кивнула
Я выудил огурей
Посол оказался умеренным. Какой-то тихий посол, женский. В нем чувствовалась близость северных озер и влияние девятнадцатого века.
– - У тебя что -- денег нет?
– - спросила она.
Завязался все-таки разговорчик, и она продолжила его остро. Надо было ответить со строгостью хотя бы средней силы. Я долго думал, игррая огурцом.
– - Есть, но не здесь и мало.
Некоторое время она молчала, переваривая предложенную мною кашу.
– - Дать трешку?
Я отвлекся от огурца. Она улыбалась. Кажется, она простирала ко мне нечто материнское. В серебряных ее глазах заключалась и печаль с оттенком лукавства. Хотя в серебре ни лукавства, ни печали прежде нами не наблюдалось. Она ожидала, клюну ли я на трешку, как клюнул на огурец.
– - А ты что, кому попало даешь?
– - грубовато нашелся я.
– - Кому попало, -- вздохнула она.
– - Тогда не надо Ш
Разговор забрел в кривое русло, которое могло свернуть и в сторону неудачной семейной жизни. Она могла свободно начать рассказ, как были неправы те, кому она давала трешки. А они, конечно, были неправы. И я буду неправ. Надо было поворачивать штурвал разговора на несколько румбов правее.
– - Вот! Посмотри, что я везу!
– - сказал я, поворачивая разгово. р в сторону штурвала и указывая на него.
– - Руль?
– - Лурь, -- передразнил я.
– - Это штурвал. С Белого озера. А вот послушай песню.
Я взял штурвал, завертел его перед собой и слегка принел:
Когда-то я скотину пас... и т. д.
Пел я весело, полагая, что она вполне достойна моей новоиспеченной мореходно-пастушьей песни. Это было как бы наградой за возможную трешку и реальные огурцы. Во всяком случае, когда поешь песню и не берешь трешку -это большая человеческая правота.
– - Я бывала на Белом озере, -- сказала она, не замечая правоты и пасомой мною скотины.
– - Плавала там с детьми на теплоходе.
– - А я прошел Белое озеро вдоль и поперек. Понюхал белозерского снетка.
– - И знаешь, что я там видела? Затопленную церковь... Дети бегают и радуются! Домик! Среди воды! Вот бы в таком пожить, прямо из окошка рыбу ловить! А взрослые грустно смотрят. Когда подплыли поближе, и дети перестали кричать. Окна мрачные и пустые... Дыры, а не окна.
Это место на Белом озере, которое называется Крохино, я, конечно, знал. Затопило там деревню -- уплыли дома, а церковь осталась стоять. Странно, что ее
– - Я-то вначале думала, что кто-то нарочно построил церковь прямо в воде, чтоб рыбаки подплывали на лодках или прятались от бури.
Она отвернулась в этот момент и смотрела в окно. Я не видел, что там делается в ее серебре, какие возникли новые детали.
– - Неужели так и думала?
– - А что? Разве это невозможно?
– - Сейчас невозможно. И нет таких людей, которые так думают.
Она повернулась ко мне, и я понял, что серебро потускнело, блеск ушел в глубину.
– - А может, есть?
– - А если и есть -- нет у них силы построить.
– - А у тебя была бы сила -- ты бы построил?
– - Храм посреди волн?
Я задумался. Слишком углубиться в эту идею мне не удавалось. Только что писал стихи про штурвал, ел огурцы, и тут же строить храм средь волн было нелепо. Пожалуй, в этот момент я был способен на скромное строительство, не шире шалаша, и желательно на суше.
– - А как тебе песня?
– - спросил я, уходя в сторону от строительства храма.
– - Сам сочинил.
– - А когда ты коров-то пас?
– - Не коров! Не коров! Скотину!
– - Телят?
– - Да вообще всякую скотину... понимаешь?.. Скотину вообще.
– - И долго ты пас-то?
– - Два года, -- неожиданно ответил я.
– - Прирабатывал? Нет, это было невозможно.
– - Ладно, -- сказал я, -- я не пас никакой скотины.
– - И фасоль не сажал?
– - Сажал, -- снова неожиданно ответил я.
– - Но редко, только в крайних случаях. Она тихо задумалась, соображая, в каких таких крайних случаях люди сажают фасоль.
– - Бывало, как построю храм на воде, -- сказал я, -- сразу фасоль сажаю, так что скотину пасти некогда.
Она все-таки улыбнулась. Материнские струны снова звякнули в серебре.
– - Смеешься?
– - Не смеюсь, но скажу честно: строить храм мне не по силам. Скотину я не пас и фасоль не сажал. И штурвал-то крутил всего два часа. Но сейчас я тебе кое-что покажу, -- и я достал из рюкзака нельму.
Бечевка, которой был завернут сверток, оказалась жирной на ощупь и, видно, тоже просолилась. Крафт-крафт -- я развернул рыбину.
От соли чешуя нельмы еще потемнела, пасмурно засветились ее бока. Цельная, неразрезанная, нельма была бы уместна на старом столовом серебре. Нож, которым я взялся ее разрезать, выглядел откровенной железякой, жидкой и белесой.
– - Боже, что это?
– - спросила она, как видно, не находя в нельме признаков рыбы.
– - Нельма. Рыбаки мне подарили.
– - Такое кому попало, наверно, не дают, -- сказала она, глядя на меня с уважением.
Нельма жирно вздрагивала под ножом, выскальзывала изпод лезвия, и я водил им деликатно, как скрипач смычком. Я как бы играл "Элегию" Массне.