Есенин. Русский поэт и хулиган
Шрифт:
Сам Есенин хорошо знает, за что он любит Марию (Маню) — чистая душой и помыслами деревенская учительница, она не похожа на тех городских барышень, которые сами бросаются на шею. Его глубоко разочаровывает признание Марии, что она любит танцевать. Он любил в ней сельскую учительницу, которая сеет в народе «разумное, доброе, вечное», а она, оказывается, хочет переехать в город, поступить там на курсы. «На курсы я тебе советую поступить, — иронизирует Есенин, — здесь ты узнаешь, какие нужно носить чулки, чтоб нравится мужчинам, и как строить глазки и кокетливо подводить их под орбиты. Потом можешь скоро на танцевальных вечерах (в ногах твоя душа) сойтись с любым студентом и составишь себе прекрасную партию, и будешь жить ты припеваючи. Пойдут дети, вырастите какого-нибудь подлеца и будете радоваться, какие получает он большие деньги, которые стоят жизни бедняков».
Еще в разгар «святой любви» Мария, очевидно, высказала пожелание, чтобы их отношения закончилась браком. И получила ответ весьма недвусмысленный: «Жениться, забыть все свои порывы, и изменить убеждениям и окунуться в пошлые радости семейной жизни. […] Вот и с нами, пожалуй, может случиться сие». Постепенно
Ни семейная жизнь, ни обычная интрижка Есенина не устраивают. В эти годы он хочет видеть собственную жизнь общественно-полезной и глубоко нравственной. На какое-то время он становится «толстовцем». Бросает курить. Отказывается от мяса, рыбы и других «прихотливых вещей»: шоколада, какао, кофе. А в своей оценке корифеев русской литературы приближается к Писареву. «Гений для меня — человек слова и дела, как Христос. Все остальные, кроме Будды, представляют не что иное, как блудники, попавшие в пучину разврата. Разумеется, я имею симпатию к таковым людям, как, напр., Белинский, Надсон, Гаршин и Златовратский и др., но как Пушкин, Лермонтов, Кольцов, Некрасов — я не признаю. Тебе (Есенин пишет Грише Панфилову. — Л. П.), конечно, известны цинизм А. П[ушкина], грубость и невежество М. Л[ермонтова], ложь и хитрость А. К[ольцова], лицемерие, азарт и карты и притеснение дворовых Н. Н[екрасовым]. Гоголь — это настоящий апостол невежества, как и назвал его Б[елинский] в своем знаменитом письме».
С первых же дней своего пребывания в Москве он посещает Суриковский литературно-музыкальный кружок, объединявший начинающих поэтов из «низов». Судя по воспоминаниям одного из руководителей кружка Г. Д. Деева-Хомяковского, уже тогда у Есенина были стихи, вовсе не похожие на «Поэта», приближающие к тем, которые очень скоро прославят его имя. В них было много сказочного, былинного:
Пряный вечер. Гаснут зори. По траве ползет туман. У плетня на косогоре Забелел твой сарафан. В чарах звездного напева Обомлели тополя. Знаю, ждешь ты, королева, Молодого короля… [6]6
Стихотворение «Королева» было напечатано в редактируемом Деевым-Хомяковским журнале «Доброе утро» в 1918 г., но написано, по его утверждению, в 1913-м или в 1914 г. И это не подлежит сомнению, так как в начале февраля 1915 г. Есенин уже порвал с «суриковцами».
Образ крестьянского плетня переплетался с образами королев и королей. «Он удивительно был заряжен, очевидно, в детстве, литературой из этой области», — пишет Деев-Хомяковский. Но большинство стихов того времени — о деревне и природе. Именно в Суриковском кружке Есенин впервые стал публично выступать со своими стихами. («Талант его был замечен всеми собравшимися».)
Но в Суриковском кружке не только читали стихи. Здесь велась и политическая работа. Особенно активизировавшаяся после расстрела рабочих на Лене. Именно тогда и уходит в Спас-Клепики «конспиративное» есенинское письмо: «Печальные сны охватили мою душу. Снова навевает на меня тоска, угнетенное настроение. Готов плакать и плакать без конца. Все сформировавшиеся надежды рухнули, мрак окутал и прошлое и настоящее. […] Оно [будущее] все покажет, но пока настоящее его разрушило. Была цель, были покушения, но тягостная сила их подавила, а потом устроила насильное триумфальное шествие. Все были на волоске и остались на материке. Ты все, конечно, понимаешь, что я тебе пишу. Ми…..ов всех чуть было не отправили в пекло святого Сатаны, но вышло замешательство и все снова по-прежнему. На ЦА+РЯ не было ничего и ни малейшего намека, а хотели их, но злой рок обманул, и деспотизм еще будет владычествовать, пока не загорится заря. […] А заря недалека, и за нею светлый день. Посидим у моря, подождем погоды, когда-нибудь и утихнут бурные волны на нем, и можно будет без опасения кататься на плоскодонном челне» [7] . К письму приложено стихотворение «На память об усопшем. У могилы» («В этой могиле под скромными ивами / Спит он, зарытый землей, / С чистой душой, со святыми порывами, / С верой зари огневой»).
7
Конспирация у Есенина была несложной. Ми…..ов — число точек обозначает число пропущенных букв (министров). На ЦА+РЯ — понятно: на царя.
Есенин не ждал у моря погоды. Он распространяет среди рабочих журнал «Огни» (редактор — член Суриковского кружка И. И. Морозов). А в феврале 1913 г. подпишет письмо в Государственную думу в поддержку фракции большевиков. Письмо опубликует газета «Правда».
После развала книгоиздательства «Культура» Есенин с помощью товарищей из Суриковского кружка устраивается в типографию Сытина. Там он ведет агитацию среди рабочих. Составляет письмо «пяти групп сознательных рабочих Замоскворецкого района гор. Москвы» и сам его подписывает. Это письмо («Письмо пятидесяти») оказывается в Государственной думе у члена социал-демократической фракции Р. В. Малиновского, который, как теперь известно, по совместительству служил агентом охранки. Куда и не замедлил передать письмо. Особое отделение Департамента полиции начинает розыск лиц, подозреваемых в авторстве «Письма пятидесяти». За Есениным
8
Исследователи много лет разыскивали документы об обыске у Есенина — безрезультатно. Нет записи об этом и в его регистрационной карточке. В квартире, где жил Есенин, жили и другие люди, возможно, охранку интересовал кто-то из его соседей.
Внешне жизнь Есенина в это время ничем не отличается от жизни его сослуживцев по типографии Сытина. Вместе с ними он участвует в загородных прогулках-пикниках. «Особенно же вспоминаются мне наши «маевки», — свидетельствует один из рабочих, — когда мы проводили ночь с субботы на воскресенье, обыкновенно на берегу Москвы-реки, неподалеку от села Коломенское, в небольшой, но тесно спаянной компании. Помню, как с предосторожностями, — такое было время, — со скромными запасами провизии в узелках, парами отправлялись мы на условленное место […], а потом уже за пределами городской черты объединялись в тесную группу. Самое наше совместное путешествие, особенно темною весеннюю ночью, мимо усыпанных цветами яблоневых садов было полно прелести, веселья и смеха. А эти прекрасные ночи у костров, когда мы спокойно и непринужденно беседовали вне бдительного ока полиции… […] Всегдашним горячим и непременным членом этих маевок был и Сережа Есенин, привносивший в них свою неисчерпаемую бодрость, веселость и жизнерадостность своей юности и своей любви к природе. […] Эти маевки наши не были ни загородными митингами, ни стремлением уединиться для обсуждения определенных злободневных вопросов и для дискуссий на запрещенные темы. […] И беседы здесь велись чисто русские, характерные, беспорядочные, то с чтением отрывков из литературных новинок, то с декламацией, то просто по наитию. Но во всяком случае с большой откровенностью, горячностью, интересом и со взаимном уважением к каждому слову участника. […] Нужно отметить только одно, что никогда наши разговоры не принимали сального, «клубничного» характера». (Пусть читатель сравнит эти маевки и современные коллективные выезды за город фабричных или заводских рабочих и подумает, что дала Октябрьская революция классу-гегемону.)
Есенин глазами сослуживцев и Есенин в письмах Грише Панфилову и Марии Бальзамовой — какой контраст! Молодой, радующийся жизни — и глубоко печальный, ненавидящий эту жизнь, подумывающий о самоубийстве. Где же правда? И там и тут. Мы не исключаем, что в письмах Есенин отчасти сгущает краски, подстраивая собственный образ под образ своего лирического героя — поэта. «Веселый и радостный» — это вовсе не идеал Серебряного века. И Есенин — сознательно или подсознательно — отдает дань моде. Но правда и другое: в веселом, как будто бы ничем не отличавшемся от других, юноше постоянно идет глубокая внутренняя работа, рассказать о которой он может только очень близким людям. «В настоящее время я читаю Евангелие и нахожу очень много для меня нового… Христос для меня совершенство. Но я не так верю в него, как другие. Те веруют из страха: что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородною душою, как в образец в последовании любви к ближнему.
Жизнь… Я не могу понять ее назначения, и ведь Христос тоже не открыл цель жизни. Он указал только, как жить, но чего этим можно достигнуть, никому не известно». [9]
А через полгода — тому же Грише Панфилову: «Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина, к чему я буду унижать свое достоинство. Я есть ты, Я в тебе, а ты во мне [10] (курсив Есенина).
То же хотел доказать Христос, но почему-то обратился не прямо непосредственно к человеку, а к Отцу, да еще небесному, под которым аллегоризировал все царство природы. Как не стыдны и не унизительны эти глупые названия? Люди, посмотрите на себя, не из вас ли вышли Христы и не можете ли вы быть Христами. Разве я при воле не могу быть Христом, разве ты тоже не пойдешь на крест, насколько я тебя знаю, умирать за благо ближнего. […] Не будь сознания в человеке по отношению к «я» и «ты», не было бы Христа и не было бы при полном усовершенствовании добра губительных крестов и виселиц. Да ты посмотри, кто распинает-то? Не ты ли и я, а кого же опять, меня или тебя […]. Меня считают сумасшедшим и уже хотели было везти к психиатру, но я послал всех к Сатане и живу, хотя многие опасаются моего приближения».
9
Эти размышления явно навеяны чтением Л. Толстого.
10
Здесь и далее отразилось увлечение Есенина теософией и необуддизмом, весьма популярными в России в начале XX в.
Кто именно хотел везти Есенина к психиатру, неизвестно. Но — отметим — сомнения в его психическом здоровье появились уже в 1913 г., когда физически он был еще абсолютно здоров.
Продолжим письмо Грише Панфилову: «Гриша, люби и жалей людей — и преступников, и подлецов, и лжецов, и страдальцев, и праведников: ты мог и можешь быть любым из них. Люби и угнетателей и не клейми позором, а обнаруживай ласкою жизненные болезни людей. Не избегай сойти с высоты, ибо не почувствуешь низа и не будешь иметь о нем представления. […] Если бы люди понимали это, а особенно ученые-то, то не было [бы] крови на земле и брат не был бы рабом брата. Не стали бы восстанавливать истину насилием, ибо это уже не есть истина. […] Человек, подумай, что твоя жизнь, когда на пути зловещие раны. Богач, погляди вокруг тебя. Стоны и плач заглушают твою радость. Радость там, где у порога не слышны стоны».