Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'
Шрифт:
Зато сегодня опытным взглядом Зерешь определила, что её муж слишком много выпил вина за трапезой с царем, и, пожалуй, может наговорить много лишнего, поэтому устроилась выслушивать его наедине.
"Сердце глупого в его языке, а язык мудрого - в его сердце", - любила повторять она Аману, но сейчас он все равно не услышал бы её, потому что с порога начал громко рассказывать, сколько выпил с царем вина и сколько съели сладкой дичи, незаметно переходя совсем на другое.
– Род мой ещё более древний, чем даже род Артаксеркса, - говорил Аман, развалясь на ложе, громко икая
– Да, да, все так и есть, правильно говоришь, - кивала Зерешь и крупная родинка на её щеке при этом шевелилась, как ночная бабочка, вот-вот готовая вспорхнуть с её спокойного лица.
– Всем известно, что Кир выступил против мидийского владычества, потому что больше всего боялся древней, сильной крови мидийцев, но она все равно по-прежнему течет в жилах лучших из лучших. Погляди сама: кто сделался первым при дворе? Разве не Аман агамит, сын Амадафа? А разве не великий князь Мемухан, князь Мидийский, клоторый тоже из агамитов, пользуется самым большим почетом по сравнению со всеми другими князьями? Нужно быть слепым, чтобы не видеть явного.
– Правильно говоришь, правильно, - твердила Зерешь, зорко поглядывая на дверь: как бы кто-нибудь не подслушал пьяного хвастовства Аман и не донес потом царю.
– Ха, а разве передо мной не падают ниц все служащие и стражники при царском дворце, как будто я тоже царь? Разве не ползают все они передо мной в пыли, целуя мои грязные сапоги?
– Да, да, все так и есть, правильно ты говоришь, - кивнула Зерешь.
Она приготовилась, что Аман ещё долго будет о чем-нибудь говорить, но он вдруг замер с открытым ртом, как будто бы вспомнил о чем-то важном и оборвал свою речь на полуслове.
– Правильно говоришь, все падают перед тобой ниц, ползают в пыли, осторожно напомнила мужу Зерешь, который сидел молча, выпучив глаза и на глазах наливаясь кровью.
– Нет, не все, - сказал Аман, сделавшись вдруг серьезным, и сразу же страшным.
– Пока что не все.
Аман вдруг вспомнил, что сегодня, совсем недавно, только что, когда он выходил со слугами из дворца через дальние ворота, один высокий стражник, стоящий под деревом, не склонил перед ним головы и даже нарочно отвернулся. Аман отчетливо увидел перед собой его статную фигуру, темные волосы, гордый поворот головы и сразу же почувствовал, как у него начинается сильная изжога.
– Я прикажу затоптать его в пыль, а кишки размазать по траве, - сказал Аман, обращаясь теперь только к самому себе.
– Что? О ком ты? Куда собрался на ночь глядя?
– воскликнула Зерешь, когда Аман вскочил на ноги, и приказал слугами срочно принести халат, в котором он обычно ходил во дворец.
– За тобой вечером не приходили посыльные от царя.
Но Аман ничего ей не сказал и, сцепив зубы, выскочил за дверь. В такие минуты, когда он замолкал
"Он сегодня замеременел злом, и неправду вынашивает утроба его," - вот что сказал один из гадателей, когда в встревоженная Зерешь рассказала обо всем с друзьями дома.
"Лучше бы не наступал для всех нас этот день", - сказал другой.
"Вся земля содрагнется от сегодняшнего его икания", - загадочно прибавил третий, так что Зерешь вовсе ничего не поняла.
Возможно, они просто имел в виду, что живот везиря в последнее время сделался чересчур толстым и упругим, потому что он чуть ли не каждый день веселился и трапезничал с царем, слушая его рассказы про Эсфирь. Или все же не только это?
...При виде Амана стражник, стоящий возле дальних садовых ворот, тут же упал лицом в землю, точно ему палкой перебили обе ноги, и забормотал неразборчивые слова приветствия.
– Встань, падаль, - сказал ему Аман.
– Встань, я буду говорить.
Джафар вскочил и с тупым видом уставился на короткие, из мягкой разноцветной кожи, сапожки Амана, словно силился на всю оставшуюся жизнь запомнить их узор.
– Кто стоит там, под тем большим деревом?
– спросил Аман, кивая за ворота.
– Как зовут того высокого стражника?
– Мардохей, - пролепетал Джафар.
– Мардохей его имя.
– Ты хорошо знаешь его?
– Нет, я ничего про него не знаю, - испугался Джафар, почувствовав в голосе везиря скрытую угрозу.
– Совсем ничего не знаю. Нам, стражникам, не положено много разговаривать между собой, иначе мы можем не заметить врага и всякого, кто хочет украдкой пробраться в сад.
– Значит, ты совсем ничего не можешь сказать мне о нем?
– спросил Аман, и теперь угроза в его голосе прозвучала более, чем явно.
– Или все-таки хоть что-то скажешь? Может, мне приказать подвесить тебя за язык, чтобы он не валялся у тебя во рту без всякого дела?
– У него есть дети, а у жены его - рыжие волосы, она тоже очень приметная, я как-то один видел их вместе на базарной площади, - прошептал Джафар.
– Мардохей ведь такой высокий, что его издалека видно и ни с кем не спутаешь.
– Это мне и самому известно!
– взвизгнул Аман.
– Он - иудеянин, - тихо сказал стражник.
– Что ты сказал? Иудей? Откуда тебе это известно? На колени! Если ты мне лжешь, я прямо сейчас, своим мечом отрублю тебе голову!
– Он мне сам это сказал.
– Сам сказал? Значит, он этого даже не скрывает?
– Нет, нет, скрывает, очень скрывает, но я ведь все равно вижу, как три раза в день он опускается на землю и, неприметный среди кустов, разговаривает со своим невидимым богом. И по субботам его никогда не бывает на службе, поэтому я сам как-то спросил его, и он сказал - так, мол, и так, Джафар, мне нельзя ничего делать в субботы, кроме как молиться своему Богу и склонять перед ним свою голову...
– Завтра утром голова будет лежать отдельно от туловища, - пробормотал Аман.
– Я разоблачу его перед лицом царя и получу награду...