Ешкин род
Шрифт:
С тех пор она узнавала всех, кто жил рядом с людьми и оставался незримым: и кикимор, и вазилу [добрый дух, помогающий по хозяйству], и русалок. Они кишмя кишели вокруг, норовя отнять жизнь или просто покормиться. Иногда шутили, веселились. Но их можно было обуздать, подчинить. Даже обычному человеку. А уж Ешке...
Сначала она одолела матоху [зловредный дух], которая, прицепившись к кому-нибудь, насылала страх. С каждым, наверное, такое было: накатит ужас и заставит покрыться потом и задрожать, оцепенеть или зайтись в крике. А то и броситься бежать. Если такое случится в лесу или на болоте --
Ешкин палец распух, почернел, по всей ноге вздулись багровые жилы. А уж болело-то как! Мать печально кивнула тяте, и он стал калить в печке сапожное шило.
Ешка вспомнила о несчастной Гульке и забилась в материнских руках. Нет, нет, нет! Не надо калёного железа!
А потом сквозь слёзы различила полупрозрачную страшилу величиной с курицу-несушку, которая так и норовила сесть Ешке на голову.
Матоха! Это из-за неё страшно до помутнения рассудка: вот взяла бы, да и умчалась из избы! Лучше помереть от болезни, чем позволить жечь своё тело.
Ешка посмотрела на острие шила, ярко-красное от жара и... плюнула в матоху. Тварь скукожилась, забилась и рассыпалась в тёмном воздухе избы.
Ешка и не заметила, как тятя шилом проколол чёрные волдыри на ноге. Только зашипело да палёным запахло.
А вот как стали давить гной, она завыла пуще волчицы. И от боли потеряла себя в беспамятстве.
Очнулась ночью, которая уже не была для неё тёмной -- какой ж это мрак, когда глаза всё видят. У лавки дремала мать, положив кудлатую голову на Ешкину ладонь. Ешка высвободилась, встала и, острожно наступая на обвязанную тряпицей ногу, пошла из избы. Как была -- простоволосая, без пояска, босая. Двинулась туда, где подлунный мир томился в своих снах, маялся, метался, помирал, чтобы ожить с первыми лучами солнца.
Ешка легко перебирала ступнями по натоптанной в камень дороге меж кривоватыми рядами изб. Будто и не гнил у неё палец. Как такое возможно? А вот так -- ночь всё изменила.
Возле низкой -- окошком к земле -- избёнки она остановилась. Вокруг трубы шевелились мелкие безглазые твари, кормясь чьей-то мукой. Ай, плохо отходит кто-то из стариков - ему срок пришёл, а он всё за жизнь цепляется. И не ведает, что на все поколения притягивает болезни и беды.
Может, и правы были тятя с дядьями, когда отвели бабку Шушмару в лес, как это водилось в их селе. Без неё Ешке плохо. Но когда пришёл бы бабкин час помереть и открылась ворота самой Мары, кто бы в них пролез с той стороны, которую людям и упоминать нельзя? Но это людям, а Ешка теперь другая. Иначе отчего тогда безглазые, почуяв её, с тихим клёкотом попрятались под стреху крыши?
Ешка вошла в открытую калитку, хотя раньше бы никогда не решилась на такое -- сунуться без спросу в чужой двор. А сейчас вроде как ей право дано.
Первым это признал пёс, заскулил, припал на брюхо.
Она толкнула низкую дверь, миновала сени. В избе сразу же лучина уронила окалину в плошку с водой, зашипела и погасла. Женщина, которая клевала носом у стола, умиротворённо вздохнула и стала глубоко дышать, посапывая -- заснула.
А дед на лавке захрипел -- ему перед уходом было дано увидеть Ешку. Она подошла к лавке и поманила его, улыбнулась -- мол, не бойся, старче, ступай куда положено.
Однако дед выпучил глаза, задёргался, трясшейся рукой, вторая-то легла плетью вдоль тела, вцепился в рубаху на груди. Видно, уже не смог дышать. А глазами, острыми только для потемок Мары и незрячими для этого мира, поискал что-то в углу. Ешка, по малолетству любопытная, тоже глянула и скривилась: старику понадобился Бог-на-Кресте.
Этот Бог висел у каждого на шее, был во многих избах, занимал новый домище, рубленный из сосны (дуба народ пожалел), на краю села. Никому не мешал, но и пользы от него никакой. И уж точно не помогал задержаться в мире дольше того, чем предназначено. Наоборот, если верить словам его служек, был горазд спровадить туда, откуда ходу назад никому нет: ни уверовавшему в него, ни славящему Род.
Ешке раньше до Бога-на-Кресте не было дела. А теперь вдруг стало: он помешал больному старику уйти чисто. Из-за него могут объявиться в избе анчутки [злобные проказливые духи] или прийти упирцы [выходцы из Нави]. Или ещё кто, Ешке пока неизвестный. И тогда всему селу будет плохо.
И Ешка подошла и накрыла ладонью сухой, покрытый коркой рот старика.
Всё.
Уходя, взяла кочергу и с размаху саданула ею по глиняному горшку со щами.
Женщина подскочила, завертела головой в темноте. Подошла к печке, вынула угольку для лучины. Затеплила её, глянула на деда и стала будить мужа.
Вот и ладно!
Утром придут старухи обряжать покойного и похвалят хозяйку: умница, горшок с наваром разбила, улестила жителей Нави, оказала им забытую из-за крестового бога почесть.
Ешка повернула домой.
Утром мать стянула повязку с больной ноги и обмерла: палец блестел здоровым ногтем. Подумала-подумала и ничего не сказала тяте. Только перестала класть в сенях кусок хлеба вострухе [хранительнице дев и их чести]: теперь нет нужды стеречь дочку. Она сама о себе позаботится. Знать бы ещё, кем станет, как наспеет и уронит первую кровь...
А Ешке было невдомёк об этом задуматься. Какая разница, кто она?
Пока ей не стукнул двенадцатый годок и не пришла пора идти в Круг, тайный хоровод.
Его стали водить в лесу в полнолуние, хоронясь от княжьих людей и стороннего взгляда. Служки Бога-на-Кресте отобрали у людей общую радость, запретили праздники и обряды. Но где, как не в Круге, показать будущих женихов и невест, дать волю желаниям и напоить мир любовью? А её ждали засеянные поля, леса с цветущими ягодными кустарниками, озеро, где нерестилась рыба.
К вечеру мать нарядила Ешку в новую рубаху и красный сарафан, повязала под мышками кушак. И наказала не уходить с поляны, где будет Круг. До самого утра. И её с тятей не искать. Ешка станет слыть девкой, и с завтрашнего дня спрос с неё другой.
Ешка прыгала от радости рядом с гордыми родителями и не подозревала, что уже не вернётся домой.
Она продрогла в стылом и влажном лесу. Но на поляне было столько народу, что ощущение холода пропало. А уж когда затянули песню да пошли, взявшись за руки, кружить по мокрой и скользкой траве -- сначала медленно, а потом всё быстрей и быстрей, -- Ешка почувствовала жар. Так и подбивало мчаться, чтобы ветер дул в пылавшие щёки.