Эскадрильи летят за горизонт

Ефремов Василий Сергеевич

— Слушай, командир. Ну возьми ты меня штурманом эскадрильи. Замучился я летать с кем попало. Я же здоров, понимаешь, здоров. А мне твердят: отдыхай, поправляйся.

— Можешь считать себя штурманом 3-й эскадрильи, — хлопнул я по плечу своего друга. — А коли так, то пойдем в эскадрилью, поговорим о делах.

К концу дня Кравчук был утвержден штурманом 3-й эскадрильи. Был принят и наш проект сооружения землянок для летчиков. Весь личный состав дружно взялся за его осуществление...

Вечером мы получили задачу бомбить резервы врага в районе станции Садовая, в пределах

города.

В сумерках мы мчались по пыльной дороге на аэродром. Машина остановилась у командного пункта, и все разошлись по самолетам.

Сверху хорошо просматривались сталинградские улицы, освещенные пожарами, заваленные кирпичом и обрушившимися стенами. Из развалин вылетали во всех направлениях пулеметные трассы, стайками проносились винтовочные и автоматные пули. Там и тут рвались мины и снаряды, а кое-где тяжелые бомбы, вздымавшие султаны огня и дыма.

Каждый раз, пролетая над городом, полыхавшим в огне неистового сражения, я испытывал лютую злобу к фашистским оккупантам. Было так и в тот раз, когда летел к станции Садовая. [81]

Еще километров за пять до цели мой самолет схватили прожекторы и вели его, цепко держа в своих лучах. Маневрировать было не к чему: вокруг густо ложились разрывы зенитных снарядов. Хотя я и привык к этому, но с каждым разрывом нервы напрягались до предела, и с этим ничего нельзя было сделать. Точно держа самолет на боевом курсе, я почувствовал, как открылись створки бомболюков. После сбрасывания бомб я, не теряя времени, выскользнул из лучей прожекторов, отскочил в темноту ночи и осмотрелся. На станции что-то горело, а прожекторы по-прежнему рыскали по небу. Вдруг мы увидели, как сначала один, затем другой выхватили из темноты самолет. И скоро весь пучок лучей скрестился на нем. Ударила зенитка. Но летчик упрямо шел к цели.

— Это кто-то из наших, из молодых, — услышал в наушниках голос Кравчука. — Думаю, Бовтручук или Хомченко.

— Вот что, ребята, буду снижаться, — крикнул я, — бейте из пулеметов по прожекторам!

Немного довернув машину, стал почти пикировать на один из них. Штурман открыл огонь из спаренных пулеметов длинными очередями. Прожектор погас. Но другой луч ударил прямо по кабинам. Опять точными очередями ответили пулеметы Кравчука, и этот прожектор тоже сник. Трифонов вел борьбу с третьим и, очевидно, разбил его. Но зато остальные схватили наш СБ, и артиллерия обрушила на него шквальный огонь.

Я бросил машину вниз и понесся на пылающий город.

Несколько минут стремительного полета, и мы над Волгой. «Выскочили», — с облегчением вздохнул я, но тут же почувствовал, как самолет резко потянуло вправо и вниз. Кажется, правый мотор заглох... А посмотрев на приборы левого мотора, не на шутку испугался: температура воды и масла высокая, давление масла упало до нуля. Левый мотор внезапно захлебнулся и умолк. Приземлились с ходу, не разбирая, что там внизу...

* * *

Вот уже несколько дней стоит нелетная погода. Летчики вынуждены отдыхать. Вечером в большом сарае, приведенном в порядок, выступают артисты. Многие ребята с удовольствием посещают концерты. А я, как правило, после ужина отправляюсь в землянку, ложусь на нары и читаю случайно попавший мне в руки «Порт-Артур»... [82]

Вынужденная передышка, к счастью, была недолгой. Военные действия под Сталинградом, несмотря на дожди, туманы, снегопады, метели, продолжались с прежним накалом и напряжением. Воины Красной Армии стояли здесь насмерть.

На торжественном собрании полка, посвященном 25-й годовщине Великого Октября, заместитель командира по политчасти майор Козявин прочитал письмо защитников Сталинграда, с которым они обратились по случаю праздника к Председателю Государственного Комитета Обороны товарищу Сталину.

Короткое, выразительное и решительное, как клятва, письмо было горячо одобрено летчиками и техниками. Особенно сильное впечатление произвели на нас строки, в которых говорилось: «Сражаясь сегодня под Сталинградом, мы понимаем, что деремся не только за город Сталинград. Под Сталинградом мы защищаем нашу Родину, защищаем все, что нам дорого, без чего мы не можем жить...»

В те дни я подал заявление с просьбой принять меня в ряды Коммунистической партии.

Дня через три, сразу после полетов, меня вызвал Козявин и поинтересовался, готовлюсь ли я провести беседу или лекцию, о которой мы договаривались раньше. Услышав, что я уже написал будущее выступление, замполит предложил:

— Выступишь перед всем составом полка. Идет?

Я охотно согласился.

В просторном сарае, который служил нам клубом, собрались летчики, техники, механики, радисты, работники штаба, мотористы.

Оглядев с трибуны собравшихся, я оробел не на шутку. На меня выжидательно смотрели сотни сосредоточенных глаз, и от этого сердце застучало сильнее и чаще.

— Дорогие товарищи! Боевые друзья! — начал я, чувствуя, как запылало лицо. — Нет в мире слов милее человеческому сердцу, чем мать-Родина. Но еще во сто крат милее нашим сердцам Родина социалистическая, по-настоящему родная, любимая.

Козявин стоял у дверей и, как мне показалось, собирался уходить. Но, услышав первые фразы, присел на свободное место. Я говорил о героической борьбе Красной Армии с немецко-фашистскими оккупантами, о самоотверженном труде нашего народа в тылу, обращался к славной истории страны, к эпизодам из гражданской войны, подчеркивал прочное единство партии и народа. В конце от имени боевых [83] товарищей заверил Родину, что мы, летчики, будем громить врага без устали, не жалея ни сил, ни крови, ни самой жизни для полной нашей победы!

Раздались горячие аплодисменты. На душе было тепло и радостно, как в праздничный день.

Вечером, как всегда, экипажи собрались в комнате штаба, где обычно получали задание. На дворе моросил дождь, а температура держалась на нуле. Это очень настораживало, так как создавало условия для обледенения самолета в полете.

Летный состав, одетый уже по-зимнему, разместился в небольшой комнате на лавках и полатях. Все выжидательно поглядывали на дверь, которая вела в комнату командира полка. Вскоре оттуда вышли подполковник Головин и начальник штаба Терлецкий.