«Если», 2006 № 07
Шрифт:
— Мам, я пойду еще погуляю, — с порога крикнул Алешка, и дверь за ним захлопнулась.
Наконец все сели за стол. Теща тихо проворчала: «У всех мужья, как мужья», — но против обыкновения Колыванов сдержался и промолчал.
На этот раз праздничный завтрак тянулся куда дольше. Когда он закончился и женщины ушли мыть посуду, Николай Петрович достал сигарету и осторожно через стекло глянул на балкон. Пока он разглядывал пустое пространство, вернулся Алешка. Колыванов услышал даже его пыхтение, а затем удивленный возглас жены:
— Ох, милый ты мой!
Николай
— Добытчик! Не то что этот…
На пороге стоял Алешка с охапкой вантузов. Глаза его сияли от счастья, а рот кривился в какой-то недетской усмешке. Он словно ждал отцовского одобрения, и Колыванов сказал:
— Да зачем? Куда нам столько?
— А больше ничего не было, — ответил Алешка и свалил добычу в угол.
Владимир Березин
Год без электричества
Судья наклонился к бумагам, раздвинул их в руках веером, как карты.
Ожидание было вязким, болотистым, серым — Сурганов почувствовал этот цвет и эту вязкость. Ужаса не было — он знал, что этим кончится, и главное, чтобы кончилось скорее. Сейчас все и кончится.
Судья встал и забормотал, перечисляя сургановские проступки перед Городом.
— Именем Города и во исполнение Закона об электричестве… Сурганов наблюдал за ртом судьи, будто за самостоятельным существом, живущим без человека, чеширским способом шевелящимся в пространстве.
— Год без электричества…
Судья допустил в приговоре разговорную формулировку, но никто не обратил на это внимания.
Все оказалось гораздо хуже, чем ожидал Сурганов. Ему обещали два месяца максимум. А год — это хуже всего, это высшая мера.
Те, кто получал полгода, часто вешались. Особенно, если они получали срок осенью — полученные весной полгода можно было перетерпеть, прожить изгоем в углах и дырах огромного Города, но зимой это было почти невозможно. Осужденного гнали вон сами горожане — оттого что всюду, где он ни появлялся, гасло электричество. Осужденный не мог пользоваться общественным электричеством — ни бесплатным, ни купленным, ни транспортом, ни теплом, ни связью. И покинуть место жительства было тоже невозможно — страна разделена на зоны согласно тому же Закону в той его части, что говорила о регистрации энергопотребителей.
На следующий день после приговора осужденный превращался в городскую крысу, только живучесть его была куда меньше. Крысы могли спрятаться от холода под землей, в коллекторах и туннелях, а человека гнали оттуда миллионы крохотных датчиков, его обкладывали как глупого пушного зверя.
«С полуночи я практически перестану существовать, — подумал Сурганов тоскливо. — Отчего же меня сдали, отчего? Всем было заплачено, все было оговорено…»
Адвокат пошел мимо него, но вдруг остановился и развел руками.
— Прости. На тебя повесили
Авторское право — это было совсем плохо, лучше было зарезать ребенка.
Лет тридцать назад человечество радовали и пугали МБИС (микробиологические интеллектуальные системы). Слово это с тех пор осталось пустым и невнятным, с сотней толкований. Столько надежд и сколько ресурсов было связано с ним, а вышло все как всегда, точь-в-точь как любое открытие: его сперва использовали для порнографии, а потом для войны. Или сначала для войны, а потом для порнографии.
Сурганов отвечал именно за порнографию, то есть не порнографию, конечно, а за увеличение полового члена. Умная виагра, биологические боты, работающие на молекулярном уровне, качающие кровь в пещеристые тела — они могли поднять нефритовый стержень даже у покойника. Легальная операция, правда, в десять раз дороже, а Сурганов тут как тут, словно крыса, паразитирующая на неповоротливом городском хозяйстве.
Но теперь оказалось, что машинный код маленьких насосов был защищен авторским правом. Обычно на это закрывали глаза, но теперь все изменилось. Что-то провернулось в сложном государственном механизме, и недавно механизм вспомнил о патентах на машинные коды.
И теперь Город давил крысу — без жалости и снисхождения. В качестве примера остальным.
Сурганов и не просил снисхождения — знал, на что шел, назвался — полезай, поздно пить, когда все отвалилось.
Адвокат еще оправдывался, но Сурганов слушал его, не разбирая слов. Для адвоката он уже потерял человеческие свойства, и на самом деле тот оправдывался перед самим собой. «Наше общество, — думал тоскливо Сурганов, — наше общество фактически лишено преступности, у нас не то что смертной казни нет, у нас нет тюрем. Какая тут смертная казнь, люди с меньшими сроками без электричества просто вешались».
Единственное общественное электричество, что останется ему завтра — Personalausweis, аусвайс, попросту универсальный РА, таблетка которого намертво укреплена на запястье каждого гражданина. Именно РА будет давать сигнал жучкам-паучкам, живущим повсюду в своих норках, обесточить его жизнь.
«Интересно, если я завтра брошусь под автомобиль, — подумал Сурганов, — то нарушу ли закон? Как-никак я использую электроэнергию, принадлежащую обществу».
Формально он не мог даже пользоваться уличным освещением. Но на это смотрели сквозь пальцы, тогда бы гаснущие фонари отмечали путь прокаженных по Городу.
В детстве он видел одного такого — тот бросился в кафе, где маленький Сурганов сидел с отцом. Несчастный успел сделать два шага, и его засекли жучки-паучки, сработала система безопасности… Это был порыв отчаяния, так раньше заключенные бросались на колючую проволоку. Проволоку под током, разумеется.
Сурганов не хотел прятаться по помойкам. Он не хотел однажды заснуть, примерзнув к застывшей серой грязи какого-нибудь пустыря — ему был близок конец человека, бросившегося на охранника в кафе.