«Если», 2011 № 04
Шрифт:
Мама прислуживала герцогу?
Это было что-то новое. Обычно дед иссякал на пуговицах и капитане.
— У него была такая специальная кружка, из которой он пил целебную воду, — продолжал дед, — серебряная, в виде головы оленя. Он ее на цепочке носил, у пояса… Тонкая работа, чеканка. А так одевался скромно. В черное сукно, никаких шелков-бархатов…
Про скромность герцога Элька уже слышала. Назад в гостиницу она брела, так углубившись в себя, что два раза сошла с тропы, зачерпнув полные валенки снегу. Элька считать умела. Первый и последний раз герцог приезжал без одного пятнадцать лет назад. Она родилась весной, в марте, а значит… Элька давно подозревала, что она не на своем месте. Она, правда, полагала,
Мама за шитьем любила петь жалобную песню: муж-угольщик рассказывает своей женке, что ихнего молодого короля в лесу растерзал дикий вепрь, а потом уходит в ночь жечь свой уголь, а женка его бросается к детской кроватке, будит дочку и глядит в ее серые глазки. Может, это она не просто так? Спросить, что ли? Ну, не то чтобы спросить, еще даст по уху, а так, намекнуть?
Убираясь в гостиничном номере, Элька теперь внимательно рассматривала себя в мутное зеркало. Глаза не серые, а желтые в крапинку, но ведь и у герцога неизвестно какие глаза. Может, желтые?
Дальновизорная линза иногда показывала герцога, перерезающего ленточку у заново отстроенного оперного театра (старый сгорел прошлой зимой) или разбивающего бутылку шампанского о борт нового парохода. Но как разглядишь, какого цвета глаза? К тому же, если честно, герцог не производил впечатления бабника. Его почти всегда сопровождали моложавая симпатичная жена и двое детишек: сын лет семи и дочка чуток постарше. Ну, он и не должен быть бабником, говорила себе Элька. У них с мамой было серьезно. У них была любовь. Но их разлучили злые советники. Понятное дело, так всегда бывает.
Эльку немножко смущали красные в цыпках руки и тощие, совсем неаристократические коленки, но по дальновизору как раз шла фильма про девушку, которая, как там говорилось, «в одночасье расцвела», и Элька вполне могла надеяться, что тоже расцветет в одночасье. Аристократы созревают поздно.
В осознании своего аристократического происхождения Элька стала задирать голову и говорить слегка в нос, пока в конце концов мать не спросила, чего это она так гнусавит, не простыла ли.
— Не-а, — Элька помотала головой, а потом осторожно спросила: — Ма, а чего ты никогда не рассказывала, что убиралась в лазнях, когда господин герцог приезжал?
— Да я ж рассказывала, — удивилась мать, — сколько раз. И чем ты слушала? Они все свое привезли — и ковры, и скатерти, и белье постельное… сгрузили с яхты… Скатерти белые, расшитые. И повара своего привезли, и даже котлы и сковородки. Он ходил, нос задирал, колпак белый… Вы тут, говорит, даже рыбу нормально приготовить не можете, а господин герцог любит, чтобы тонкий вкус…
Повара она, похоже, помнила гораздо лучше, чем герцога. Это несколько настораживало, но Элька отмела возможные подозрения.
— А какой он был, герцог?
— Бледный вроде, — неуверенно сказала мать, — желудком маялся. Повар так и сказал, чтобы ничего острого и на хорошем масле. И сюда приехал желудок лечить. Воду серную пил… У него была такая кружка серебряная, будто бы голова оленя…
Больше ничего Элька добиться не могла, зато у нее оставался простор для воображения. Герцог приедет летом пить целебную воду и увидит, как она, Элька, поливает вазоны на галерее, вся такая задумчивая. «Кто эта прекрасная девушка, расцветшая в одночасье?» — спросит тогда герцог, и когда ему скажут, что, мол, дочь такой-то, побледнеет и велит: «Подойди сюда, девочка».
— Что с ней делается, не пойму, — говорила мать близняшкам, которых в сезон и за людей не считала, — ползает как сонная муха, на все натыкается, под нос бормочет.
Тайна поселилась внутри Эльки и приятно грела. Даже насмешки других учеников и язвительные замечания пани Ониклеи она переносила спокойно, потому что они не знали, а она знала. Она даже начала ходить в поселковую библиотеку и читать подшивку журнала «Модная женщина», чтобы знать, как себя вести если что. И тренировалась держать вилку в левой руке, а ножик — в правой; иногда, правда, роняла куски на скатерть, но потом наловчилась. Мама несколько раз украдкой щупала ей лоб и тяжело вздыхала, однако Элька смотрела высокомерно и загадочно. Точь-в-точь как пани с картинок в «Модной женщине».
А темным зимним вечером услышала плач в море.
Элька как раз выносила помои, их выплескивали на задах гостиницы, где уже образовалось пестрое застывшее ледяное озеро. Помои выплескивала не только она, и каждая новая ледяная лужа была ближе предыдущей. В общем, Элька ступала осторожно, на цыпочках, чтобы не загреметь вместе с ведром. И услышала плач.
Он шел со стороны моря. Тихий-тихий.
Если бы она шла быстро, то, наверное, и не заметила бы.
Было похоже, что плакал ребенок; в деревне любили петь жалобные песни о выброшенных после крушения на берег младенчиках, к которым никто не пришел, потому что бедные рыбацкие вдовы принимали их плач за вопли чаек или вскрики ветра. Элька, слушая эти песни, очень переживала и уж точно не хотела такого камня на совести: она поставила ведро и, оскальзываясь, заспешила к берегу. Каменная насыпь, над которой высилась гостиница, обледенела, и Элька пару раз приложилась задом к холодным булыжникам. Под насыпью лежала полоса темного песка и ближе к морю — такого же темного льда, разве что в нем отражались крупные страшные звезды, висящие в зеленоватом небе. В этом искрящемся льду было черное пятно. Слишком большое, чтобы обернуться младенчиком.
Она все же подошла, сдерживая дыхание. В кухонном окне кто-то раздернул занавеску, и на лед упал квадрат света.
Тюлень лежал на льду и сопел, выкатив круглые карие глаза, в каждом — по крохотному освещенному окошку. Элька подумала, что он нечаянно выбросился на берег и не может уползти обратно в море. То, что тюлени по суше худо-бедно способны передвигаться, от неожиданности не пришло ей в голову.
Секунду она колебалась, потом решила поступить, как подобает благородной пани. Она подошла к тюленю и пнула его ногой. Нога была обута в валенок, а пнула тюленя Элька, чтобы откатить к воде, тюленю было не больно, но обидно, он раскрыл рот с мелкими зубами и гавкнул, точно собака. Однако не двинулся с места; Элька разглядела, что тюлень как бы погрузился в лед, и теперь со всех сторон был прихвачен черной коркой. Корка была черная, потому что на боках тюленя виднелись глубокие порезы.
Тюлень сопел и смотрел на нее круглыми глазами.
— Ох, ты, горе ты мое, — сказала Элька по-взрослому. — И что мне с тобой делать?
Она вытерла нос рукавом и задумалась.
Один раз она видела, как рыбаки убивали выброшенного на берег тюленя, и это зрелище ей не понравилось. Элька вообще тяжело переживала чужую боль, пускай даже и всякой животины.
— Сичас, — сказала Элька и, загребая валенками, чтобы не поскользнуться, побежала обратно на пригорок, к оставленному ведру.