«Если», 2011 № 06
Шрифт:
Через несколько дней после первого полета мы с дядей снова поехали на травянистый аэродром, неслись всю дорогу, словно наперегонки с невидимым соперником, но, когда прибыли, могли только стоять в старом ангаре и хмуро смотреть на занявшийся вдруг дождь.
— В этом супе нам не подняться, — пробормотал дядя скорее самому себе, чем мне. Он стоял, сложив руки на груди, расхаживал взад-вперед, снова стоял, заложив руки за спину, вздыхал и все время смотрел на серую морось. Наконец он сказал: — Мы застряли Джейсон. Придется перенести на завтра.
Он пробормотал пару ругательств на итальянском, сходил поговорить с механиком, после чего
— Почему ты не женился? — спросил я.
Он рассмеялся.
— Ну и вопрос! Не знаю, почему я никогда не женился. Просто так получилось.
Какое-то время мы ехали молча, слышались только рык мотора и шорох дворников по стеклу.
— Лючия милая, — объявил я.
— Да, это точно, — мирно согласился он. — И у нее к тому же удивительный джазовый голос.
— Почему ты на ней не женился?
Он глянул на меня, потом перевел глаза на дорогу.
— Знаешь ли, престранные вопросы ты сегодня задаешь. Я слишком стар, Джейсон. А она молода. Молодые женщины любят молодых мужчин, особенно тех, у которых две здоровые руки и нос не сломан.
На мгновение мне стало жалко дядю Винченцо. В Италии он учился на метеоролога, но на жизнь зарабатывал как учитель фехтования, потом был проводником и спасателем в Альпах, а после — автогонщиком французской автомобильной компании. Если верить фотографиям, он был красавцем, пока другая гоночная машина не врезалась в его. Вскоре после переезда в Штаты он выучился летать, и с тех пор самолеты стали его любовью. Когда началась Вторая мировая война, он пошел добровольцем в военно-воздушные силы США, но не пилотом истребителя, а метеорологом — составлять прогнозы погоды для Северо-Восточного побережья.
— И вообще, твоя жизнь была полна приключений, — сказал я ему. — Это самое главное. Женщинам такое нравится, я думаю.
— Если быстро подрастешь, — сказал он с улыбкой, — может, она тебе достанется.
Следующий день выдался серым, с плевками дождя, а затем хлынуло еще сильнее. «Классическая северо-восточная», — сказал мой дядя и объяснил, почему погода в Новой Англии такая. На следующее утро воздух был свежим, небо — голубым и безоблачным, в точности как предсказывал дядя. Луг совсем раскис от дождя, и земля словно бы льнула к нашим колесам и отпустила, лишь когда мы достигли кустов на краю взлетного поля. Мы задели брюхом верхушки деревьев, взмывали все выше и выше, потом выровнялись для прямого полета к выцветшим холмам и низким горам на горизонте. И со временем приблизились к мягко-округлым сизым горам. Поднялись в одну прекрасную долину, потом в другую и в третью, и наконец я углядел одиночное облако, замешкавшееся на фоне зеленого склона. Мы пролетели над ним, потом, развернувшись по широкой дуге, заскользили все медленнее, следуя изгибу склона, и в последний момент нырнули в облако и остановились.
Дядя Винченцо расстегнул ремни и, достав меня из кабины, погнал впереди себя по белому коридору в комнату, где мы виделись с Лючией, но ее там не было. Он прошел в следующую, ухватив меня здоровой рукой и все время чертыхаясь в полголоса, потом поднял на что-то вроде стремянки, протолкнул в открытый люк и подтянулся сам, быстро провел по другому белому коридору в комнату с окнами на три стороны. Там и оказалась Лючия, ее рука лежала на рулевом колесе, таком большом, что оно достигало ее груди.
— Я слышала, как ты поднялся на борт, — сказала она; за спиной у нее было большое плетеное кресло, болтами привинченное к полу. — Извини, что не смогла тебя встретить.
— Где все? — голос у Винченцо был напряженный.
— Ушли, — просто ответила она, словно бы ей это было безразлично. — Ушли
Лючия была прекрасна, как принцесса из сказки, и мне хотелось смотреть на нее вечно, но в то же время меня притягивало множество сверкающих циферблатов и измерительных приборов, кое-какие были большими, как часы в классе, и все обрамлены в начищенную латунь.
— Ты беспечная идиотка, — сказал ей дядя Винченцо.
— Тому виной мои дурные знакомства. — Она рассмеялась, но смех вышел коротким. — Я слишком много времени провела с тобой.
— Брось дурачиться, Лючия! Ты не можешь одна управлять этой махиной. Никто не способен сделать это в одиночку. Да и те дурацкие ветряки, которые ты называешь пропеллерами, просто разваливаются. Ты разобьешься в этой штуковине.
— Эта «штуковина» — последний гектар независимой республики Венеция. Я здесь родилась. Это мой дом. Тут я и хочу быть.
— То есть торчать на этом сморщенном воздушном шаре, прилепившемся к склону горы в богом забытой долине, пока бриз не развеет твою побрякушку на части? Ты этого хочешь?
— Вовсе нет. Я собираюсь увести виллу туда, где ей место.
— Да? И где же, о, где же это благословенное место?
— На высоте четырех тысяч. И не нуди про свои радары. Антонио только о них и говорил.
— Радары будут повсюду. Ты можешь оставаться здесь — и тебя размозжит о гору, как муху, или подняться на четыре тысячи метров — и тебя засекут радаром.
— Это больше тринадцати тысяч футов, — объявил я.
Оба посмотрели на меня так, словно я материализовался из воздуха.
— Четыре тысячи метров это больше тринадцати тысяч футов, — повторил я.
— На тринадцати тысячах футов твою связку воздушных шаров просто разорвет, — сказал Винченцо, снова поворачиваясь к Лючии.
Они продолжали спорить. Я насчитал пятнадцать циферблатов и одни часы, большой морской компас (с крылатым львом посередине и забавными завитушками вокруг букв С, В, Ю, 3), пять манометров, три термометра и — над головой — две изогнутые латунные штуковины, похожие на секстанты с маятниками. В середине комнаты имелся стол с большой картой под толстым стеклом; на карте были изображены Новая Англия и часть штата Нью-Йорк, а если присмотреться внимательно, можно прочесть пометки крошечными буквами, испещрившие реки Коннектикут и Гудзон и даже часть реки Святого Лаврентия. Я сел в одно из больших плетеных кресел. Не знаю, сколько прошло времени, но тянулось оно медленно.
— Что это? — спросил я, поскольку только что углядел латунную воронку, присоединенную к шлангу.
— Это переговорная труба, — ответил дядя. — Через нее Лючия может отдавать приказы несуществующему экипажу.
— Твой старый дядя — жестокий человек, — сказала, поворачиваясь ко мне, Лючия. — Он никогда мне не верил, только притворялся.
— Я верю, что ты погибнешь, если останешься тут.
— Ты никогда не видел эту виллу высоко в кучевых облаках, не видел, как она плывет среди них, — возразила она. — Ты не знаешь, как все было раньше, какой она была раньше: снаружи ослепительно белая с бледно-голубыми тенями в шелке и все плывет, парит. Ты не знаешь, каково это… когда я была маленькой и видели весь город разом… О да, это были только великолепные останки, но множество облаков, дрейфующих вместе, иногда так близко друг к другу, что мы могли переговариваться с корабля на корабль, а у некоторых — огромные террасы, уступы, арки и облачные башни, все белое, все парящее. Ты не понимаешь, каково это — чувствовать себя свободной! Мгновение мой дядя молчал.