«Если», 2012 № 06
Шрифт:
— Месье Фербилон! — произнесла Анетта укоризненно.
Он воздел руки вверх.
— У меня нет этих камней, мадемуазель, и вы это знаете. Но если бы они были… Говорю честно, я бы отдал жизнь за то, чтобы они остались у меня. Не раздумывая. Такая добыча бесценна.
— Но я все равно не понимаю, почему монахи и пилигримы напали на вас, — продолжала госпожа губернатор. — Ведь, если я не ошибаюсь, Кешра тогда была еще жива.
— Да, но она уже умирала. Я был в трех шагах от нее, когда она выронила Ожерелье. Я почувствовал
— Еще бы, Ожерелье давало ей силы и воплощало связь с предками. — Фербилон нахмурился. — Но это означает конец колонии.
— Как долго будут продолжаться беспорядки, месье Паладьер? — Анетта наконец-то задала главный вопрос.
Увы, ответа, который порадовал бы ее, у меня не было.
— Я не знаю. В последний раз Перемена случилась почти восемьсот лет назад. Тогда наша колония насчитывала всего полвека. Города не были защищены, и некоторые поселенцы поплатились за это жизнью. Но сведения о тех временах отрывочны и неполны. Кажется, смута длилась два года и закончилась Возрождением Богини.
— И что, всегда со смертью Кешры наступает хаос, а после ее Возрождения снова восстанавливается порядок?
— Да. Насколько я понимаю местные предания, речь в них идет о годах безумия и войн, сменяющихся столетиями мира и процветания. И это повторяется по кругу.
— Столетиями?
— Иногда пятьсот лет, иногда тысяча или две. Зависит от того, как долго проживет очередная Кешра. Но легенды картезиан почти не изучены. Строго говоря, лишь немногие из них записаны. Поэтому все мои предположения трудно подтвердить.
— Но мы знаем точное количество таких циклов?
— Да. Их было восемьдесят три.
— По числу камней в Ожерелье? — спросил Фербилон.
— Точно.
— Но если каждый цикл длится от пятисот до двух тысяч лет…
— То мы получаем культурную традицию продолжительностью, как минимум, в сто тысяч лет. Которую пара идиотов уничтожила за несколько часов. В угоду своей алчности.
Мы помолчали. Рука, окутанная голубым шелком, соскользнула с моего одеяла, и у меня засосало под ложечкой. Анетта волновала мои чувства — скорее всего, неумышленно и непроизвольно. В ее присутствии я испытывал величайший покой, и одновременно мурашки бежали по телу.
— В одной из ваших работ вы говорите, что у периодов хаоса бывали и благотворные последствия, — неуверенно произнесла она.
— Безусловно. Эти своего рода революции ломали отжившие политические структуры. Все общество приходило в движение, чтобы затем стабилизироваться в новых формах. Кроме того, тотальная вооруженная смута основательно перетряхивает генофонд популяции.
— Ну, может быть. Пока я вижу только смерть, кровь и насилие.
Она взглянула на Анри. Тот кивнул с печальным вздохом.
— Нам остается дожидаться известий из монастыря и надеяться, что найдут юную Кешру и Богиня возродится.
— Известия могут идти тридцать или сорок дней, — сказал Анри. — В это время года передвижение в горах затруднено снежными буранами и сходом лавин.
— Как только девочка будет найдена и доставлена в монастырь, это сразу снизит напряжение. А пока мы должны держать ворота закрытыми и соблюдать осторожность.
— Я думаю, мадемуазель, — сказал я, — что на этот раз наше положение серьезнее, чем кажется.
— Почему? — быстро спросил Анри.
— Новое рождение Богини может не произойти.
Анетта отпрянула, словно я ударил ее, но ничего не сказала. Я продолжал:
— Ожерелье неполно. Связь Кешры с предками нарушена.
— Вы уверены?
— Разумеется, нет, но…
Я сглотнул — во рту неожиданно пересохло.
— Что «но»?
— Монастырь показался мне очень ветхим.
— Неудивительно: ему же несколько тысяч лет!
— И эти несколько тысяч лет он был центром всего мира для аборигенов. Если он падет… тогда конец всему, мадемуазель.
— Проклятье! — вскричал Фербилон.
— Мы не должны так легко терять надежду, — сказала Анетта.
Я поймал ее руку. Кожа была гладкой и прохладной, а пожатие очень легким.
— Когда вам станет лучше, вы подробно расскажете о своем визите в монастырь, — продолжала она.
Я молча кивнул и выпустил ее ладонь.
— Адью, дружище! — попрощался Фербилон.
Когда дверь закрылась, на глазах у меня выступили слезы. Я не знал, почему я плачу. Было ли это волнение от прикосновения Анетты? Или я оплакивал наш мир? Или самого себя?
— Не волнуйтесь, все в порядке, — произнес компьютер.
Четыре педальера висели в клетках за бортом барки и, равномерно нажимая на педали, стабилизировали ее ход, пока она боролась со шквалистым ветром, бушующим в Лавинном Проходе. Воздух был ледяным. Я заправил отвороты перчаток повыше под манжеты куртки и затянул шарф у горловины капюшона. Казалось, мы дышим ледяными кристаллами. Пропеллер работал с перебоями. Балдахин, предназначенный для защиты от горного солнца, хлопал на ветру. Парусные канаты превратились в обледеневшие струны.
Старшина педальеров сидел в лодке на возвышении и время от времени регулировал поле суспензоров, удерживавшее лодку на уровне горной террасы, где стоял монастырь.
— Сколько это еще продлится? — нетерпеливо спрашивал представитель Флота и поглядывал на вершину горы Монт-Матин с явным страхом, словно каждую секунду ждал, что на нас обрушится лавина или камнепад.
Я пожал плечами:
— Понятия не имею.
Я видел, что он страшно мерзнет в своей форменной куртке и треуголке, но помочь ничем не мог — он сам не захотел облачиться в местную одежду, пожертвовав удобством ради протокола. От дыхания шел пар, изморось оседала на лицах.