Если бы Пушкин…
Шрифт:
Теперь Марии больше не придется стыдиться за то, что ее семья живет хорошо. Дом ее отца и сестры, в недавнем прошлом ее дом – раздавлен грубым солдатским сапогом. И не помогли ни бумажка, подписанная Аким Ивановичем, ни охранная грамота на отцовскую библиотеку.
В письме Марии жизнь – и ее собственная, и ее семьи, от которой она оторвана, – видится как прекрасный сон.
А наяву тем временем петербургскую квартиру Муковниных обживают новые хозяева:
Выставив живот, женщина осторожно идет вдоль стен, трогает их, заглядывает в соседние комнаты, зажигает люстру, гасит ее. Входит Нюша, непомерная багровая девка, с ведром и тряпкой – мыть
...
Елена. На новоселье придешь ко мне, Нюша?
Нюша (басом). Позовешь – приду, а чего поднесешь?..
Елена. Много не поднесу, что найдется…
Нюша. Мне сладенького поднеси, красного… (Пронзительно и неожиданно она запевает).
Скакал казак через долину,
Через манчжурские края,
Скакал он садиком зеленым.
Кольцо блестело на руке.
Кольцо казачка подарила,
Когда казак пошел в поход.
Она дарила – говорила,
Что через год буду твоя.
Вот год прошел…
Занавес.
Это – последняя сцена пьесы, ее финал.
Похоже, что Бабель тут – точь-в-точь как та зощенковская дама – тоже оплакивает исчезающий старый мир. Но не потому, что он был «декоративный», а пришедший ему на смену новый мир – грубый, мужицкий.
Новый мир в изображении Бабеля ужасает не грубостью, а полным, абсолютным, тотальным пренебрежением к каким-либо моральным ценностям, ибо, как было сказано, – морально все, что служит делу пролетариата.
В той же «Марии» ненадолго появляется некий Яшка Кравченко, бывший прапорщик, а ныне красный артиллерист. И вот какую судьбу предрекает ему другой персонаж той же пьесы, бывший гвардейский ротмистр Висковский.
Для начала он предсказывает Яшке, что тот, если прикажут, повернет свои орудия (десятидюймовые орудия Кронштадтской крепости) в любом направлении. Бывшего прапорщика это предположение, естественно, оскорбляет. Но Висковский жестко обрывает его слабое негодование:
...
– В любом направлении… Тебе прикажут разрушить улицу на которой ты родился, – ты разрушишь ее, обстрелять детский приют, – ты скажешь: «Трубка два ноль восемь» – и обстреляешь детский приют… И если тебе скажут: трижды отрекись от своей матери, – ты отречешься от нее. Но дело не в том, Яшка, – дело в том, что они пойдут дальше: тебе не позволят пить водку в той компании, которая тебе нравится, книги тебя заставят читать скучные, и песни, которым тебя станут обучать, тоже будут скучные… Тогда ты рассердишься, красный артиллерист, ты взбесишься, забегаешь глазками… Два гражданина придут к тебе в гости: «Пойдем, товарищ Кравченко…» И тебе поставят точку, красный артиллерист…
Следует признать, что бывший ротмистр Висковский был недурным пророком. Впрочем, недурным пророком был не Висковский, а Бабель.
Может показаться,
Но Бабель не был пророком, «предсказывающим назад». Он был самым настоящим, самым что ни на есть доподлинным пророком. Ведь главное его пророчество было связано не с судьбой красного артиллериста Яшки Кравченко, а с той героиней его пьесы, именем которой эта пьеса была названа.
Современники – даже самые проницательные и чуткие к художественному слову – не сразу это поняли.
Горький, например, счел эту пьесу Бабеля неудачей. Прочитав ее, он писал автору:
...
Марией, которая участвует в пьесе лишь «эпистолярно», и последним актом утверждается ваша склонность к романтизму… Последний акт весь прикреплен к пьесе механически – вот каково впечатление…
Я не считаю себя «драматургом»… Думаю, что вы тоже не драматург, ибо форма эта требует легкой и ловкой руки, а у вас – рука тяжелая.
Смысл этого горьковского высказывания предельно ясен: пьеса не получилась именно как произведение драматургического жанра, она неуклюжа, недостаточно ловко драматургически выстроена.
Этот вывод напоминает суждение одного из первых читателей «Анны Карениной» (С.А. Рачинского) об этом толстовском романе.
Вот что писал он Льву Николаевичу по свежим впечатлениям от только что прочитанной книги:
...
Последняя часть произвела впечатление охлаждающее, не потому, чтобы она была слабее других (напротив, она исполнена глубины и тонкости), но по коренному недостатку в построении всего романа. В нем нет архитектуры. В нем развиваются рядом, и развиваются великолепно, две темы, ничем не связанные. Как обрадовался я знакомству Левина с Анною Карениной… Тут представлялся случай связать все нити рассказа и обеспечить за ним целостный финал. Но вы не захотели – Бог с вами.
Толстой возражал:
...
Суждение ваше об А. Карениной мне кажется неверно. Я горжусь, напротив, архитектурой – своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок. И об этом я более всего старался. Связь постройки сделана не на фабуле и не на отношениях (знакомстве) лиц, а на внутренней связи… Если уж вы хотите говорить о недостатке связи, то я не могу не сказать – верно вы ее не там ищете, или мы иначе понимаем связь; но то, что я разумею под связью – то самое, что для меня делало это дело значительным, – эта связь там есть – посмотрите – вы найдете.
Примерно так же мог бы ответить Горькому и Бабель. Ошибка Горького не просто сродни ошибке Рачинского – это, в сущности, одна и та же ошибка. Роман Толстого, его построение, его архитектуру Рачинский мерил, исходя из представлений о традиционном построении романа. А Толстой создал новое, свое, принципиально иное построение.
Вот так же и Бабель создал свою, новую драматургию, принципиально иное драматургическое построение пьесы, резко отличающееся от традиционного. Эта новая драматургия была вызвана к жизни необходимостью выразить то, что он хотел выразить. А хотел он выразить совсем не то, в чем подозревал его Горький.