Если бы Пушкин…
Шрифт:
Структура «Марии», само ее драматургическое построение воплощает главную мысль автора. Мария так и не появляется в пьесе (читают только романтическое ее письмо), потому что на самом деле никакой Марии нет. Мария – это сон, прекрасный сон русской интеллигенции, персонификация ее вековой мечты, ее демократического идеала, ее патологического народолюбия. (Дивный сон этот снился не только героине Чернышевского Вере Павловне, – однажды, как мы помним, он приснился даже Розанову.)
Мария – это мираж, такая же химера, как те «комиссары в пыльных шлемах», которыми полвека спустя бредил Булат Окуджава.
Кое в чем, впрочем, Горький оказался прав. Письмо его кончалось таким трезвым предостережением:
...
…вывод я бы сделал такой: не ставьте эту пьесу в данном ее виде. Критика укажет вам, что пьеса не в тоне с действительностью… И будет подчеркнут пяток реплик, которые дадут охочим людям право на политические умозаключения, враждебные лично вам.
Публикация пьесы в журнале, как и предвидел Горький, вызвала резкие отклики критики. И тут же в печати появились сообщения о том, что Бабель якобы собирается писать продолжение «Марии» – новую пьесу, посвященную «утверждению новых, революционных начал и роли в этом Марии».
Однако никаких следов работы Бабеля над продолжением «Марии» в бумагах писателя отыскать не удалось. Может быть, какие-то туманные намеки на этот счет Бабель и высказывал, но скорее всего, я думаю, он просто морочил критикам голову: в пьесе им было сказано все, что он хотел сказать, и никаких продолжений она не требовала.
3
В начале 20-х, сразу после появления в печати первых глав бабелевской «Конармии», явилась на свет эпиграмма:
Под пушек гром, под звоны сабель
От Зощенки родился Бабель.
Для того чтобы объявить Зощенко предшественником и даже литературным родителем Бабеля, причин было несколько.
Первая заключалась в том, что зощенковские «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» были написаны летом и осенью 1921 года и в том же году вышли отдельным изданием. А появление рассказов из бабелевской «Конармии», – даже тех, что были напечатаны в одесских газетах и журналах еще до первых их московских публикаций в ЛЕФе и «Красной нови», – относится к 1923–1924 гг.
Честь открытия нового героя и нового способа его изображения, таким образом, действительно принадлежала автору «Синебрюхова».
Главной приметой открытия был сказ. И у Зощенко, и у Бабеля герой говорил о себе сам, от первого лица. И говорил своим, только ему присущим, неведомым прежней литературе языком.
Эту – главную – черту избранного им способа повествования Зощенко объяснял так:
...
Пролетарская революция подняла целый и громадный пласт новых, «неописуемых» людей.
В другой раз он выразился еще определеннее:
...
Если
«О себе, о критиках и о своей работе»
С не меньшим основанием это мог бы сказать о себе и Бабель.
Но сходство художественных манер Бабеля и Зощенко этим не исчерпывается:
...
Вот про Зощенка можно написать: «Проблема сказа» и говорить, что сказ это иллюзия живой речи…
Не в этом дело…
Лесков написал «Левшу». Хорошая вещь. Она вся сделана сказом. Сказ дан в форме хвастливого патриотического рассказа…
Но сказ только мотивирует второе восприятие вещи. Нигде прямо не сказано, но дается в упор: подкованная блоха не танцовала. Вот здесь и есть сюжет вещи. Сказ усложняет художественное произведение. Получается два плана: 1) то, что рассказывает человек, 2) то, что как бы случайно прорывается в его рассказе. Человек проговаривается…
Виктор Шкловский. «О Зощенке и большой литературе»
Именно это сплошь и рядом происходит не только у Зощенко, но и у Бабеля.
Герой зощенковского рассказа «Жертва революции» рассказывает о том, как он пострадал в Октябрьскую революцию. И не только рассказывает, но даже и показывает «признаки», – какие-то уже зажившие ссадины и царапины:
...
– Это, уважаемый товарищ, я пострадал в Октябрьскую революцию… Я был жертвой революции. Я, уважаемый товарищ, был задавлен революционным мотором…
После этого краткого вступления следует история, из которой мы узнаем, что в 17-м году рассказчик натирал полы у бывшего графа Орешина. И жена графа – бывшая графиня – обвинила его в том, что он будто бы спер ее дамские часики, девяносто шестой пробы, обсыпанные брильянтами.
От этого обвинения он пришел в ужасное расстройство. Четыре дня не ел, не спал. Страдал от взведенной на него напраслины. А на пятый день его осенило:
...
Батюшки, думаю, да ихние часишки я же сам в кувшинчик с пудрой пихнул. Нашел на ковре, думал, медальон, и пихнул.
Сообразив это, он «сию минуту» накинул на себя пиджачок и, не покушав даже, побежал на улицу
...
И вот бегу я по улице, и берет меня какая-то неясная тревога. Что это, думаю, народ как странно ходит боком и вроде как пугается ружейных выстрелов и артиллерии? С чего бы энто, думаю.