Если красть, то миллион

Арсеньева Елена

– Это соседка приходила денежку занять. Пенсию, сабо самой, задержали, а мне разве жалко?

– Добрая вы душа, Сонечка, – уже успокоенно, размягченно отозвалась Людмила Григорьевна – и почему-то испуганно ойкнула.

Лида знала, почему она ойкнула. И сама-то еле удержалась от испуганного восклицания, по забывчивости сунувшись в ту самую дверь, куда ей не позволяла войти Соня, и увидав в зеркале напротив жуткое, неподвижно-белое лицо со вздыбленными волосами. Обладательницей этого лица и волос оказалась дебелая дама неопределенных лет, облаченная в какую-то странную одежонку, едва прикрывавшую пышную грудь

и не доходившую до пухлых колен. Дама в вольготной позе полулежала на высокой узкой кушетке вся освещенная чрезмерно ярким светом ногастой лампы. Рядом громоздилась металлическая этажерочка, уставленная баночками и бутылочками.

Лида только окинула комнату мгновенным взглядом – и отпрянула, испуганно оглянувшись на сестру. Та грозила ей кулаком одной руки, а другой зажимала рот – такое впечатление, чтобы не прыснуть со смеху.

Впрочем, голос ее был совершенно спокоен, когда она вошла в комнату и произнесла:

– Что случилось, Людмила Григорьевна? – О господи, Сонечка, – все так же испуганно отозвалась дама. – У меня от жары, что ли, глюки начались, верите?

Вдруг почудилось, что вижу вас в дверях, но одеты вы иначе, в какую-то серую юбку и черный пиджак, прямо как призрак… Вы мелькнули – и исчезли. И вдруг входите снова вы!

– Ей-богу, то была не я, – не погрешив против истины ни словом, поклялась Соня. – Это небось у вас глючок небольшой. Душновато здесь, вам не кажется? Может, проветрим маненько?

– Нет, но у нее совершенно ваше лицо! – упорствовала дама. – И фигура ваша, и волосы. Появились вы, совершенная вы! Или ваш близнец.

– Людмила Григорьевна, да бог с вами, – уже с оттенком нетерпения буркнула Соня. – Близнец отпадает в полуфинале. Вы же сто лет знали матушку – я у нее единственная страдалица. Дальше: сами подумайте, разве я могла бы переодеться за две секунды в пиджак с юбкой и обратно? И я вроде бы не больная, чтобы таскаться в такую жару в пиджаке!

– Вроде бы нет, – как-то не очень уверенно согласилась Людмила Григорьевна.

– Вот и ладненько, – закончила этот разговор Соня. – Лягте-ка, я вам масочку сниму. Вы же хотели побыстрее уйти, да и меня сегодня время поджимает.

В соседней комнате Лида мысленно хлопнула себя по лбу.

Ну конечно! Физиономия дамы потому имеет столь дикий вид, что вымазана косметической маской! Пожалуй, парафиновой. И этот странно высокий стол, и этажерка, и лампа с причудливо изогнутой ножкой – непременные принадлежности косметического кабинета. Ее сестра – эти слова звучали непривычно до дикости – Соня Богданова завела на дому косметический салон. И этим, очевидно, зарабатывает себе на жизнь.

Кстати, почему она все время называет сестру Соней Богдановой? Хоть у близнецов, судя по книжкам, судьбы складываются весьма похоже, однако совсем не обязательно, чтобы Соня до двадцати семи лет оставалась одинока, как и Лида. У нее, возможно, другая фамилия. Просто чудо, что она живет по тому же самому адресу, какой был указан в письме Ирины Богдановой. Мужа Сониного, правда, не видать, да и вообще – в комнате, которую оглядывает Лида, ничто не указывает на присутствие мужчины. Нормальная чисто дамская комнатенка, обычная мебель, обычные безделушки, много картин, все больше пейзажи русские, очень красивые, без вывертов, без сюров, порядком осточертевших Лиде, а она немало-таки общалась с

разно-всякими художниками. Эге, а это что такое? Это не пейзаж, а вырезанная из какого-то альбома или календаря и пришпиленная к обоям портновскими булавочками репродукция малоизвестной картины Серебряковой «Прощание славянки».

Да, Серебрякова неистово входит в моду, теперь на Сотби за нее дают сумасшедшие деньги. Интересно, знает об этом Соня или ей просто нравится картина, как нравится, к примеру, Лиде? Конечно, женщина на картине, эта вдова, за спиной которой пылает погребальный костер мужа, – вылитая Соня. Или вылитая Лида… Вряд ли они обе позировали Зинаиде Серебряковой – в начале-то нашего века! – просто натурщица на них страшно похожа. Все-таки есть, наверное, что-то в этих россказнях о переселении душ или двойниках, прошедших сквозь время.

А еще что-то, безусловно, есть в рассказах о странном сходстве близнецов, даже если они выросли далеко Друг от друга! Взять хотя бы эту картину, – она нравится им обеим. И еще – у Лиды прямо-таки мурашки по коже пробежали, когда Соня сказала: «сабо самой» вместо «само собой». В точности как Лида – с детства нарочно коверкала язык, вот и пристало на всю жизнь. Так же, как «маненько» вместо «маленько». Сколько ни билась матушка, сколько Лида сама потом ни следила за собой – так и не смогла искоренить эти накрепко прилипшие словечки.

Господи! Да ведь Соня точно так же, как Лида, говорит не «мама», не «мать», а «матушка». И если она к тому же обожает абрикосовый компот – это вообще – туши свет!

Лида вдруг вздрогнула, оглянулась – и обнаружила, что Соня стоит, опершись о притолоку, и пристально смотрит на нее. Задумавшись, Лида ничего не слышала: ни звука закрываемой двери, ни шагов по коридору. И сколько времени, интересно знать, длится это разглядывание?

– Только что вошла, – сказала Соня, и Лида даже вздрогнула. А может, она невольно спросила вслух? – Проводила клиентку – и сразу к тебе. Ты давно знаешь?

Не было нужды уточнять – о чем.

– Недели две. Хотела приехать сразу же, как нашла письмо Ири… то есть нашей матушки.

– Письмо?! Да как же Анна Васильевна его сохранила? Мать иногда – из чистой вредности, сабо самой! – пыталась писать Литвиновым, но безответно. И тебе об этом, конечно, никто ни гугу?

– Никто. Я сразу хотела расспросить отца – в смысле, Дмитрия Ивановича.

Но не успела, он умер. Сама понимаешь, похороны, девятины… а как только освободилась, приехала сразу. А ты?

– Да уж давненько, небось лет восемь-десять, – усмехнулась Соня, все так же опираясь о притолоку, словно опасаясь приблизиться к Лиде. – Вру – одиннадцать! Мне как раз исполнилось шестнадцать, и матушка вдруг ни с того ни с сего потащила меня на один день в Нижний. Как с печки упала! С вокзала, помню, поехали на площадь Свободы, а оттуда еще немножко прошли – и вышли к такому задрипанному панельному дому на Ковалихе. Умора, а не название, это просто ужас, что такое. И матушка вдруг говорит с этаким надрывом – а в ней, надо тебе сказать, умерла великая актерка, ее хлебом не корми, только дай чего-нибудь отмочить с надрывом! – говорит, стало быть: «Вот в этом доме живет твоя родная сестра, и вы похожи с ней как две капли воды, но мои грехи разлучили вас еще в младенчестве, и вы не увидитесь с ней никогда, никогда!»