Если красть, то миллион
Шрифт:
Лида, возьми картину и спрячь. Хватит ей тут валяться и искушать малых сих.
Лида, чье разгоряченное лицо еще хранило следы злых слез, начала было поднимать блузку, но сердито сморщилась:
– Ой, нет. Мне эта чертова картина все тело исцарапала. Чем бы ее обернуть?
Огляделась – и подняла с полу чехол от матрасика.
– Хоть этим! – Она горько усмехнулась. – Все-таки натуральный шелк… лилии Бурбонов…
Лида расстелила чехол на кровати, осторожно вложила холст – картина вместилась идеально – и начала застегивать «молнию».
– Момент! – быстро сказал Джейсон. – Один момент! Лида, подождите, не убирайте картину. Она нахмурилась, но послушалась.
– Соня… – Джейсон перевел дыхание. – Мне нужно кое-что вам сказать.
Опустился рядом с ней на колени.
– Соня, вы должны простить меня. «Прощание славянки» требовалось мне для того, чтобы ощущать ваше присутствие, вашу близость. Все это я затеял ради… ради вас. Я был в вас влюблен, да что – я в вас по-прежнему влюблен, хотя, наверное, это глупо: влюбиться в мечту. Но теперь я вижу, что был не таким уж глупцом, потому что вы достойны того, чтобы вас любить и совершать во имя вас всевозможные безумства. И я докажу это. Соня, прошу вас стать моей женой.
Струмилин издал тихий стон. Джейсон оглянулся на него. Никогда не видел столько боли в человеческих глазах! Наверно, рана гораздо серьезнее, чем казалось на первый взгляд. Но сейчас Джейсону было не до милосердия, решалась его судьба.
– Если согласитесь, – торопливо говорил он, – даю вам слово, что найду способ вернуть «Прощание славянки» в музей. Зачем мне копия, если я буду обладать оригиналом? Нет, подождите, не отказывайтесь сразу! – умоляюще простонал Джейсон, заметив холодок в ее взгляде. – Я сумею сделать вас счастливой клянусь! И картина, эта картина… Все-таки национальное сокровище уплывет за рубеж, ваш друг рисковал ради него жизнью, а если вы согласитесь…
– Вы вернете ее в музей? – недоверчиво переспросила Соня, и эхом раздался голос Лиды:
– Вернете в музей? То есть как это? А наши с Бориской труды? Наш риск?
Это все псу под хвост, что ли?
– Разумеется, я выплачу некоторую неустойку, – пробормотал Джейсон, поднимаясь с колен и только теперь начиная понимать, что его благородный порыв не столь легко осуществить: устремленные на него глаза Бориса и Лиды горели яростью. – Мы решим, какую сумму вы сочтете достаточной… в разумных пределах…
– Очень мило! – захохотала Лида. – Сонька, значит, станет миллионершей, а мне – «в разумных пределах»?! Да вы что?! Да вся моя жизнь из-за нее прошла «в разумных пределах»! Мы жили втроем на одну зарплату матери, то есть Анны Васильевны, – потому что отцовские деньги приходилось отсылать Богдановым. Это сначала они договорились на сто пятьдесят рублей, но потом аппетиты выросли.
Опять-таки инфляция. В конце концов, она пожелала, чтобы ей платили в долларах!
Я сначала об этом не знала, но понять не могла, почему ничего, ничего не могу себе позволить, почему приходится влачить такое скудное существование! А оказывается, родители обеспечивали безбедную жизнь Соньке и ее мамаше.
– Также и твоей, – негромко подсказала Соня.
– Моей! Черта с два – моей! Она меня бросила! Она выбрала тебя! – Глаза Лиды снова наполнились слезами.
– Насколько мне известно, выбор сделала Анна Васильевна, – мягко уточнила Соня. – Мама об этом часто рассказывала. Литвинова тебя очень любила, поистине как родную дочь…
– Да что мне проку от ее любви?! – с детской застарелой обидой взвизгнула Лида, швыряя чехол с картиной на кровать с такой яростью, словно это не баснословно дорогое произведение искусства, а нечто совершенно никчемное – вроде этой самой любви, какую питала к ней приемная мать. – Она больше всего на свете боялась, чтобы я не стала похожа на «плохую девочку Сонечку». Когда я нашла твою фотографию – С этой дурацкой челкой! – никак понять не могла, почему мать ее сохранила. Потом до меня дошло: чтобы иногда смотреть на фото – и злость свою, ненависть к Ирине да к тебе подпитывать! Ты была жупелом каким-то, пугалом огородным. Она только и делала, что вытравляла из меня богдановскую наследственность. Вся моя жизнь прошла под твоей черной тенью, только я тогда не знала, кто эта «плохая девочка Сонечка», которая кашку не ест, руки не моет, никак не хочет засыпать, разбивает коленки, на которой горит одежда и обувь, которая получает одни только двойки, громко включает музыку, гуляет допоздна с мальчишками, прячет под кроватью неприличные журнальчики…
– Между прочим, я очень хорошо училась, – перебила Соня. – И в школе, и в техникуме. И не гуляла ни с какими мальчишками. А журналы неприличные, какие приносили материны хахали, я вообще смотреть не могла, противно!
Лида ее вряд ли услышала.
– Вся жизнь моя тобой затоптана, понимаешь? – выкрикивала она. – Да я к тебе не могла, просто не могла относиться иначе чем с ненавистью! Я сделала все, чтобы разрушить твою жизнь. Но ты и теперь продолжаешь мне мешать. Я все бросила в Нижнем, приехала сюда, натерпелась столько ужасов, меня чуть не убили Рыжий и Серый, я рисковала в музее, меня ведь могли поймать, арестовать… И вот вам, пожалуйста! Появилась Сонечка – и опять все рухнуло в моей жизни, только потому, что этот, – она с ненавистью выпятила подбородок в сторону Джейсона, – этот вознамерился увести ее в Австралию!
– Да успокойся! – устало сказала Соня. – Не собираюсь я ни в какую Австралию, что я там забыла?
– И впрямь, Девуля, успокойся, – вступил в разговор Борис. – Соня никуда не едет. Едем мы с тобой в Париж – в компании мистера Полякофф и этого замечательного творения Серебряковой, – он кивнул на чехол в цветочках. – Наши планы остаются прежними.
– Напрасно вы так думаете, – Джейсон надменно вздернул голову. – Независимо от решения Сони я расторгаю наш договор!
– В самом деле? – холодно переспросил Борис. – Расторгаете, значит?
Ну-ну… А вот это вряд ли.
Он метнулся вперед, оттолкнув Джейсона, и склонился над Струмилиным.
Тот рванулся, пытаясь броситься на него, но Борис с силой пнул его как раз по раненой руке.
Струмилин рухнул и остался недвижим. Соня вскрикнула, но Борис, улыбаясь, приставил дуло к виску Струмилина – и девушка онемела.
– Сначала он, – сказал Борис. – Слышите, мистер Полякофф? Я вам говорю!
Это номер один. Потом – вон тот шут гороховый! Это надо же за триста километров притащился слупить с меня какие-то жалкие две штуки баксов, – он махнул в сторону Лешего, влипшего в стену. – Вот и выйдет по поговорке, что жадность фраера сгубила. Потом настанет очередь Сони. Клянусь, что меня не остановят никакие ваши вопли-сопли. А вот вы – человек совестливый, вам «мальчики кровавые в глазах» потом всю жизнь оставшуюся покою не дадут.
– Глушитель… – подал голос Леший, и Борис с досадой покосился на него:
– Чего?
– Глушитель, говорю. Он теряет свои заглушительные свойства после третьего, а иногда и второго выстрела. Такое вот несовершенное приспособление.
А вы один разик уже того, пульнули. То есть не исключено, что скоро здесь начнет раздаваться такой грохот, что соседи элементарно вызовут милицию и…
– Лида, включи телевизор! – усмехнулся Борис. – Уже восьмой час утра, имеем право слушать новости, да погромче.