Если покинешь меня
Шрифт:
Папаша Кодл засунул палец за воротник, растянув его, а другой рукой минуту шарил под пиджаком, в том месте, где сердце.
— Мне вредно волноваться. Моя супруга постоянно твердит мне: «Береги здоровье, Карл, люди хуже, нежели скотина, не подпускай их близко к сердцу!» А оно вот опять колотится, как одержимое… «Гойский» бог! — снова взволновался Кодл. — Во время протектората я лупил еврейскую сволочь вот этими руками, в этом смысле наша гарда[86] была на высоте. А теперь приходится им кланяться. Эх, вот что делает с порядочным человеком эмиграция! Иногда прямо реветь охота!
— Пройдоха он, в последний раз обштопал меня с тем твоим стрептомицином на целых двести марок, и с маслом тоже было не лучше, — медленно
В тот же миг как из-под земли вырос пикколо. От быстрого бега и от страху он дрожал и рассы;'пал мелочь.
— Не сори деньгами, балда! Принеси контушовку!
Хозяин остановился перед фотографией на стене, отыскал на ней собственную персону в форменной фуражке со спущенным под подбородок ремешком.
— Да, фюрер, — широким жестом трактирщик провел по своему бычьему затылку, — с этими евреями хватил через край, что правда, то правда. Из пятнадцати тысяч вернулось их в Нюрнберг только восемьдесят. Но полюбуйся на этого клопа Кроне: разве можно после этого удивляться Адольфу? Выпьем, — стукнул он своей рюмкой о рюмку Кодла. Потом снова вернулся к фотографии, задумчиво стер рукавом пыль со стекла и долго глядел в оцепеневшие, торжественно тупые физиономии. Многие из них были разукрашены глубокими шрамами.
Хаусэггер заложил руки за спину, едва заметно кивнул головой и погладил усики под угреватым широким носом. Папаша Кодл только теперь обратил внимание, что усики его приятеля подстрижены, как у Гитлера.
Затем господин Хаусэггер, извинившись, вышел распорядиться насчет пива и показаться гостям в распивочной. С наступлением вечера в зале становилось все люднее. Грозовое освещение создавало в комнате обстановку покоя, газовая печка приятно обогревала, и мышиные глазки папаши Кодла все более затуманивались по мере того, как убывала прозрачная жидкость в бутылке.
— Ты единственный приличный и честный камрад, который у меня есть на свете, — нашептывал Кодл через полчаса радушному хозяину. — Дружба — это священный союз.
Хаусэггер насторожился. Задумчиво почесав затылок, он спросил:
— А что тебе от меня нужно?
— Совсем немного, — папаша Кодл допил рюмку и стал платочком протирать стекло часов. — И тебе связь с начальником лагеря принесла бы большие выгоды, — добавил он.
— Но я Зиберта почти не знаю, — простодушно заявил Хаусэггер.
Папаша Кодл смерил его презрительным взглядом.
— А Зиберта ты и не должен знать, — сказал Кодл мягко. — Достаточно, что ты меня знаешь. Думаю, что до сих пор ты на меня жаловаться не мог, — стекло все еще не было достаточно чистым, и Кодл, подышав на него, старательно и долго тер, а затем посмотрел на свет. — In medias res дела, к тебе ходят разные гости, выпивают, ведут разговоры, ну, например, что американцы нужны здесь, как блоха в шубе, что они, как саранча, обжирают Германию, что было бы лучше их отсюда выпроводить. И Зиберт у тебя пару раз был и выпивал по двести граммов…
Хаусэггер некоторое время пучил большие глаза, пока наконец понял, куда гнет его гость. Потом притянул к себе стул, сел на него верхом так, что спинка оказалась у него между колен.
— А почему ты сам не напишешь?
— Не могу, понимаешь… — Папаша Кодл начал снова тянуть из рюмки. Тонкие синие прожилки выделялись на натянутой покрасневшей коже лица. Выпив, Кодл встал, взволнованно положил руку на широкую ладонь Хаусэггера. — Пойми, дружище, один из заместителей — это нуль, ничтожество, в любой момент ему могут дать под зад коленом, а начальник лагеря — это все, фигура. Его назначают американские официальные учреждения.
Ресторатор хмуро глядел вверх на физиономию своего гостя и, наконец, отрицательно
— Не пойдет. Письмо! Американцев не проведешь, письмо без доказательств они выбросят в корзину. Может, за полсотни марок кто-нибудь из моих клиентов такое письмо и подпишет, а потом поразмыслит да еще, чего доброго, и откажется. Представляешь, как я влипну? Никто не решится ссориться с американцами. У Зиберта твердые позиции, он на хорошем счету, честный немец.
— Не немец он, а судетец! — взорвался папаша Кодл. Он выловил соринку из настойки и вытер палец о кушетку. — Дружба — редкостная монета, — горестно покачал он головой. — Даже вернейшие друзья покидают человека. Цезарь не напрасно сказал: «И ты, Брут!»
Хаусэггер встал, прошелся по комнате, заложив руки за спину, опять подошел к фотографии, как будто искал поддержки у собственного изображения, спрятанного за стеклом, и, повернувшись к гостю, выпрямился и немного выпятил живот.
— Нет, парень, эти дела не для меня. Торговля — милости просим, а больше — ни-ни… — И он налил сначала одну, а затем другую рюмку.
Папаша Кодл на время сдался. Проклятый баран этот Хаусэггер! Столько надежд он, Кодл возлагал именно на этот ход! И вот тебе — кукиш! Тоска и уныние овладели его душой, ноги стали какими-то чужими и тяжелыми, как будто их налили свинцом. Он полулежал на диване, подперев голову ладонью, на него нашло элегическое, мечтательно-грустное настроение, сердце его размякло от жалости к самому себе.
— Ты, конечно, думаешь, — говорил Кодл, и пузырьки слюны надувались в уголках его рта, — что я живу как в раю, что в моих руках только масло, инжир, тряпки, деньги. Но ведь и у папаши Кодла сердце не камень, оно так же, как у других, переживает муки неразделенной любви, но кого это занимает, кто этому поверит? — Он трагически потряс головой. — А девушка-то прекрасна, как утренняя заря. Мужа, видишь ли, разыскивает в Германии, был он нацистом, и кто знает, в какую щель сейчас запрятался. А я, друг мой Иозеф, никак не могу ее заарканить, хоть плачь! Девок у меня в лагере видимо-невидимо, каждый вечер брал бы новую, если бы мог и если бы моя крокодилица не следила бы за мной, а то у нее глаза даже на заднице. Но меня эти девки не волнуют именно потому, что их взять проще простого. Тебе не понять всю сложность человеческой души, того, что могут почувствовать только лишь некоторые из людей: маленькое становится порой огромным. Мне нужна она — единственная, но она не отдается ни за деньги, ни за доброе слово. Пока я ее не возьму, я буду бродить по Валке, как Агасфер. Эх, если бы ты видел ее, Иозеф. Куда вашим крикливым Гретхен против прелестной стройной чешки с печальными глазами! То, что она уже целый год в Валке и до сих пор не стала девкой, этого я не могу перенести, на меня это действует, как красная шаль на быка. — Дрожащей рукой Кодл наполнил рюмку, немного перелив через край. Когда он пил, водка капала ему на брюки. — Девчонка думает, я не знаю, что она работает по найму. Считает меня за идиота. А мне известно даже, сколько ей платят. Папаша Кодл все знает! — Он толстыми пальцами взлохматил свою шевелюру, голова его стала походить на аистово гнездо. — Ты не хочешь помочь мне против Зиберта, но в этом дельце ты не отказывайся помочь. — И он ткнул пальцем в сторону хозяина. — Пойдешь к фрау Гаусман и предупредишь ее: «Руководство лагеря дозналось, что вы нелегально принимаете на работу беженцев. Если не хотите заработать неприятности от официальных учреждений да еще штраф, немедленно увольте этих людей». — Он написал на листке блокнота адрес, затем вырвал бумажку и всунул ее в руку Хаусэггеру. — Не думай, что я это делаю из мести, девушке нисколько не будет хуже, даже наоборот. Короче говоря, необходимо, чтобы ты это сделал для меня. Не прогадаешь, не беспокойся, я пришлю тебе девку любой национальности. У каждого своя слабость, и ни с кого за это не взыщется. Мой братец, например, в годы первой республики однажды отправился в Танжер, чтобы попробовать негритянку. Как видишь, вкусы бывают разные…