Если полететь высоко-высоко…

Романушко Мария Сергеевна

* * *

Я часто приходила к храму, не только в часы служб, но и когда там никого не было. Вокруг храма – маленький, тихий погост. Слева от храма пламенел огромный клён, и я любила сидеть под его сенью и писать стихи. А порой хотелось лечь на эту землю, усыпанную жаркой листвой, почувствовать себя малой песчинкой, слиться со всем миром…

ХРАМ СРЕТЕНЬЯ В НОВОЙ ДЕРЕВНЕ

. Лежу на кладбище – у храма, . В горячей лиственной золе, . В щекочущих осенних травах, . На вечереющей земле… . Лежу под клёном необъятным, . В полнеба вспыхнул –

в полземли! . И слышу, слышу голос внятный . Со всех сторон – вблизи, вдали… . И чувствую земли округлость, . Глубинные её пласты… . И жадно подставляю губы . Прикосновениям листвы. . Закинув за голову руки, . Как не лежала я давно, - . Лежу… . Смотрю на крест и купол… . За что мне это всё дано? . Одно желанье – кануть, кануть . В закат кленового лица… . Уйти в траву, в песчинки, в камни… . И раствориться – до конца!

Эти стихи очень нравились отцу Димитрию Дудко. Хотя он и сказал, что в них слышатся языческие мотивы, но при этом стихи глубоко христианские. Сказал, что здесь – органичное соединение ветхого и нового человека: человека от земли, душой стремящегося к небу… Он так прекрасно читал эти стихи вслух! Просил ему подарить их. И признался, что тоже пишет стихи.

* * *

Но были в тот светлый месяц и грустные стихи. Я не знаю, откуда они приходили. Но они тоже были правдой. Поэзия – это такой скальпель, вскрывающий самые потаённые глубины души…

* * *

. Я зажигаю лампу на столе. . Вечерний свет ложится на страницы… . За окнами на старенькой ветле . Тревожно вспархивают души – или птицы?… . Я думаю: о чём же написать . Туда – туда, откуда нет ответа?… . О том, что осень на дворе опять? . О том, что дом колышется от ветра? . О том ли, что кружится ранний снег, . И скоро Покрова – а писем нету?… . Об этом лучше знает человек, . Который их не пишет… . Жуткий ветер! . Он хлопает калиткой, как шальной, . Скрипит скамьёй в саду, кусты ломает… . Ах, что я буду делать здесь зимой? . Чадят дрова, и лампочка мигает… . Постель, как лёд. И нету даже пса, . Чтоб разделил тоску и поздний ужин… . О чём же мне сегодня написать?… . О том ли, что хозяин дому нужен? . А ветер хочет крышу распороть! . Какой кромешный, непроглядный вечер… . И я пишу: "Храни тебя Господь . Во всех путях твоих, делах и встречах…"

* * *

Телеграмма от мамы. Её принёс деревенский почтальон.

В телеграмме три слова. Читаю и – не верю свом глазам! Да, я мечтала об этом… но боялась надеяться.

«Приезжай за ордером»

Господи, неужели у меня будет дом? Свой дом? И не надо будет ночевать у знакомых и на вокзале?… Спасибо Фёдору! Хотя он это сделал не для меня, а для себя, для своего спокойствия: чтобы больше меня не видеть, чтобы не маячила уже никогда перед его глазами… Но не будем углубляться в дебри его подсознания, в мотивы его поступков. Хотел ли Фёдор осчастливить меня или себя? Это его подробности…

* * *

Обретение дома!

По соседству с художником Валерием Волковым. По соседству с тем самым домом, где я познакомилась с Каптеревыми… которые

жили тогда (два года назад) в квартире Волковых. Два года назад мы ходили тут с Гавром мимо высокого дощатого забора, за которым шла стройка… Я и не подозревала, что за этим забором возводится МОЙ дом!

Однокомнатная квартирка с большой кухней и большой лоджией. Чудо как хороша! К тому же – на 13-том этаже! Моё любимое число. И два широких окна смотрят на закат… Как я мечтала! С детства мечтала, чтобы когда-нибудь у меня был дом с окнами на закат!…

Мой дом не так далеко от мамы. Двадцать минут пешком. Сразу перенесла сюда свои драгоценности: свой чёрный портфель, набитый разными реликвиями и тетрадками со стихами. Две афиши Енгибарова. Кресло-качалку, которое мне подруги на двадцатилетие подарили. И пишущую машинку «Олимпия», выпуска неизвестно какого года, подаренную мне совсем недавно знакомыми. Собственно, эту старушку хотели отправить на помойку, но вовремя вспомнили обо мне.

Да, теперь у меня есть свой дом и своя пишущая машинка! Перетащила её, чугунную, тяжеленную, но такую долгожданную и любимую с первого взгляда!

Никакой мебели, кроме кресла-качалки, у меня не было. И я бродила по своему огромному дому – комната, кухня, лоджия… Неужели это мой дом? Кухня, комната, лоджия… – какое счастье, Господи! Неужели это не сон?… Неужели такое счастье возможно наяву?!

* * *

В институте была как раз осенняя сессия.

Меня зачислили в поэтический семинар к Александру Жарову, комсомольскому поэту.

У него в семинаре оказалось всего три человека. Со мной – четыре. Почему так мало? А он всех разогнал! Он практически всем своим студентам написал такие характеристики, что их отчислили «за творческую несостоятельность». Осталось три тихих, запуганных деревенских паренька, удивительно похожих друг на друга: они были как из одного яйца.

Жаров предложил нам почитать стихи – «отчёт за летний период». Пареньки читали про косы-покосы, берёзы-слёзы и так далее. Жаров их очень хвалил. Дошла очередь до меня. Я прочла стихи про Крышу. (Я их посвятила Гавру).

* * *

Вот и крыша с пустынными башнями, Флюгерами, мансардами, ветром… Это небо – как будто вчерашнее. Здесь царит прошлогоднее лето. Ни на час с той поры не сдвинулись На часах заржавелые стрелки… Время – сон – под синими высями… Кто-то взглянет с улицы мельком, Торопливо идя по Кировской И по Сретенскому бульвару… Переулки устало кривятся, Тихо меркнут в летнем угаре… Дышит крыша – поляна зелёная. Трубы, трубы… – в царапинах звёздных!… О стремянку платье разорвано. Как разрежен вечерний воздух! Я стою над Москвой закатною На горячем, тяжёлом люке. Задохнувшись от ветра, – катится Сердце в бездну – в пыль переулков… Я стою под свистящим флюгером. Я – невидима, я – крылата… И на мне, прожжённое углями, – Платье детства в новых заплатах…

Тихие, лирические стихи. К чему тут можно придраться? Но Жаров вцепился в меня, как клещ!

– И где это вы видели в Москве пыльные переулки?! Что это за диссидентщина на моём семинаре?! Любопытно, а что именно вы подразумеваете под «пыльными переулками»? Это намёк на что-то?… Хотелось бы от вас услышать, на что именно этот намёк!

– На пыль в летних переулках. На самую обычную летнюю пыль… Больше ни на что.

– Вы мне зубы тут не заговариваете: «просто пыль!» Мы разберёмся ещё с вашими переулками!…

Было ясно, что передо мной – старик, повредившийся головой на идеологии, на страхе сказать или написать «что-то не то», что может «кому-то» не понравиться. На страхе, что его студенты его как-то скомпрометируют. Что они напишут «что-то не то». И что «кто-то» подумает, что он, Жаров, чего-то недоглядел, что-то просмотрел… Вот что делает с людьми страх! Он лишает их рассудка. И смех, и грех!… Но мне-то как быть? Это что, четыре года общаться с этим идеологическим цербером?!! Он будет моим творческим руководителем?!!