Если так рассуждать... (сборник)
Шрифт:
Об одном старался не вспоминать. О первой карточке, легшей в отдельный, особый ящичек с литерой «П»…
Три раза смягчал Полюгаров сердце грандиозовское и добился-таки, что расплылось оно преданной лужицей. Один оставался уголок не расплывшийся — и велось в том уголке дело на самого Ефима Петровича.
Полюгаров перенесся в сферу сельскохозяйственную, затем вовсе пропал куда-то. Должно быть на пенсию по состоянию здоровья. Ящичек с литерой «П» лежал в тайнике возле картотеки, ждал своей очереди.
Его-то
Легли на стол материалы. Все было тут: записи разговоров, от первого до последнего, фотографии из газет — Полюгаров на трибуне, на фоне громадного портрета. Фуражка, короткие усы, кулак занесен над врагами, над нечистью, осмелившейся встать на светлом, великом пути…
Привычно лег в руку тяжелый секатор. Раскрылись лезвия, и оказалась между ними фигура в фуражке, с кулаком, занесенным над залом.
Вздрогнул стол. Дернулись, посыпались на пол бумаги. Упал стакан, ложечка вывалилась в разлитый чай. Шатнулся раз и другой режущий круг лампы.
Старик разорвал тесемки, содрал шапку. В уши ворвался грохот взламываемой двери.
Черные, кожаные протяжно кричали за дверью, били в дерево, рвались внутрь! На улице ждала закрытая машина, смотрел из окна Полюгаров, ждал, когда начнут выводить…
Грандиозов отчаянно оглянулся в сторону кухни. Пусто и тихо было там. Плита со вздувшейся конфоркой, ржавое пятно посреди фанерного стола, облупленный, больничного цвета табурет.
Старик торопливо кромсал секатором ненавистное лицо, записи, газеты — успеть! истребить! убрать! Но тут рухнула дверь, ворвались в проем люди, бросились к Грандиозову…
Нажало лезвие на диск, взвизгнуло, врезалось вглубь, и остановился он. Вспыхнул и сгорел, стал пеплом старик Грандиозов, бывший Зиляев, верноподанный императора точильщиков. Остановил станок точильщик, кончились искры, распался диск и осыпался на ледяной пол, на каменные сапоги императора.
— Расходитесь, нечего глазеть!
— Инфаркт, обычное дело…
— Э, да у него тут целый архив на дому!
— Раньше так говорили: разрыв сердца.
— Старый был, вот и помер.
В дверном проеме толпились люди. Среди них стоял Гоша, выпущенный на свободу женой, и она сама, и мы с соседом ювелиром. Много народу сбежалось полюбопытствовать, пока не разогнал подоспевший участковый.
Врачи, сделав что положено, уехали на своей машине по другим вызовам. Слесарь наживил дверь обратно, и на нее пришлепнули бумажную печать.
Во дворе, окруженный жильцами, возбужденно объяснял Гоша, как догадался вызвать «скорую».
— Прямо вот как толкнуло меня! Чего, думаю, он там речи говорит?
Жильцы степенно кивали, прикидывали, по сколько сбрасываться на венок и кто будет хоронить одинокого старика. Неясно было, кто въедет в освободившуюся квартиру — это тоже следовало обсудить.
Картотеку сдал в макулатуру слесарь, которому поручили подготовить квартиру к ремонту. Так как макулатурные книги он дрянью отнюдь не считал, то и приобрел их целую охапку. Ушла картотека на переработку и вскоре вновь стала газетами, только свежими, и продавалась в киосках «Союзпечати» без ограничений.
Финал же истории таков: насмерть рассорились мы с соседом моим, летчиком-ювелиром. Он утверждал, что все это ерунда, старик умер от инфаркта, как написали в заключении врачи. Я же говорил, что инфаркт инфарктом, но не так-то все просто в этой истории.
Умер старик Грандиозов. И могут спросить: кто убил его?
Может, вислоусый Гоша? Нет, он не убивал. И в мыслях ничего такого не держал, ибо не было мыслей у Гошки в тот день, а была — скука.
Кто же тогда виноват? А никто. А сам виноват, и вся недолга!
Не сошлись мы мнениями с ювелиром. И громко кричал он в ту ночь во сне:
— Сто суток гауптвахты! Мало тебе? Год! Десять лет на хлебе и воде!
В одном я с ним согласен. Зачем, ну зачем трепать всем и каждому, что именно ты вызвал «Скорую помощь»! Нет, что ни говорите, а ужасный дурак, этот Гошка Полюгаров. И отец его, покойный, к несчастью, Ефим Петрович, никак этого поступка не одобрил бы.
И все-таки денек был неплох. Вернувшись к себе, занес я новые данные в гошину карточку и в карточку летчика-ювелира. Грандиозовское же дело я из картотеки выбросил. Незачем ее мертвыми засорять. Живых держать надо.
Пункт проката
(повесть)
И тогда я положил на стол заявление…
Разумеется, ураган прекратился тут же. Тихо стало в кабинете. Любовно переговаривались под окном озабоченные голуби, далеко за стеной чей-то голос произнес вразумляюще: «А чего соваться-то? Слышишь, замолчали. Не иначе, он Веньке голову отгрыз…» По коридору торопливо зацокали каблучки — прелестная старинная мода конца XX века недавно вернулась к нам снова.
«Подслушивают, гады», — подумал я и поднял глаза на Виктора Васильевича.
Увидев заявление, наш завлаб мгновенно успокоился. Будто и не было воздевания рук, хлопанья по столу, зычного зоологического рыка; словно не багровел до синевы начальственный затылок, не сыпались громогласные обещания выявить, а затем истолочь в ступе всех, кто «вместо утвержденной тематики тратит время на аллилуйщину буржуазным псевдо-светилам» — ничего не было. А были мир, покой и сердечное согласие между отцом-руководителем и зарвавшимся, но осознавшим сотрудником.