Если я забуду тебя
Шрифт:
— Это несправедливо, — крикнул я. — Они принадлежат к сословию римских всадников. Они римские граждане. Ты не можешь распять их.
При моих словах Гессия Флора охватила такая ярость, что его лицо утратило всякое сходство с человеческим, и стало напоминать морду рычащего зверя. Казалось, он сейчас спрыгнет с платформы и растерзает меня на куски. И тогда Септимий, понимая, что моя жизнь в опасности, и я того и гляди попаду в руки Капитона и его мерзавцев, вышел вперед и арестовал меня, велев двум своим воинам, держать меня за руки.
— Я отведу его в крепость, — заявил Септимий, раньше чем прокуратор обрел способность говорить. — Мы позаботимся о нем.
На губах Флора появилась пена. Казалось, что он сейчас сойдет с ума.
— Повесить его на кресте, рядом с его друзьями! — кричал он. — Ты, вонючий щенок, будешь учить меня править? Я буду пороть тебя, пока мясо не отвалится от твоих костей. Будешь издеваться надо мной перед толпой!
После этого мой гнев слегка улегся, и я испугался, ведь я отбросил всякую осторожность, говоря с прокуратором. Более того, я заметил, что легионеры вернулись из дворца Агриппы, неся утяжеленные кнуты, которые используют для наказания рабов. Во рту я ощутил вкус страха. Я уже видел людей, засеченных до смерти римской солдатней, и это была неприятная смерть. Люди Капитона, уже содрали одежду с шести старейшин и теперь веревками привязывали их к деревянной платформе перед лицом Флора. Двое из них подошли ко мне, чтоб сделать то же самое и со мной, но Септимий, вытащив меч, повернулся к Флору.
— Это сын римского сенатора, Флавия Туллия Кимбера, который еще не лишился друзей в Риме. Подумай об этом хорошенько, Флор.
И когда он стоял с обнаженным мечом, я увидел дрожь прокуратора. И я полагал, что если бы люди Капитона схватили меня, Септимий отдал бы своим воинам приказ сражаться в мою защиту. Он сделал бы это не только ради меня, но и потому, что ненавидел Флора и тоже горел негодованием на тот вид смерти, к которому были приговорены еврейские старшины. В этот момент судьба Иерусалима вновь висела на волоске, потому что отдай Септимий приказ, и вся толпа поднялась бы как один человек и разорвала бы прокуратора в клочья, и легионеры Капитона не смогли бы защитить его против такого количества людей. Но Гессий Флор был не только забиякой, но и трусом. Его маленькие кабаньи глаза сузились от ненависти, но н сдержал себя и велел Капитону оставить меня.
— Я посчитаюсь с ним позже, — заявил он. — Ты отведешь его в крепость Антонию и будешь держать там, пока я не приду. Но подожди. Пусть он сначала посмотрит на наказания своих друзей. Смотри хорошенько, юный глупец. Так я расправляюсь с врагами Цезаря.
После этих слов он подал знак солдатам, которые подняли кнуты и принялись хлестать ими шестерых стариков. Раны, нанесенные тяжелыми кнутами, вызывали ужас. Спины жертв представляли одну кровоточащую рану. Но хотя остальные громко кричали в муках, фарисей Езекия не издал ни звука, побеждая боль с помощью этой странной внутренней силы. Затем Флор приказал прекратить бичевания, потому что не хотел видеть, как старики умрут под ударами кнута и тем самым избегнут страданий от распятия. После этого их отвязали от подмостков и положили на кресты, лежащие на земле. Здесь их вновь привязали, пока солдаты длинными тяжелыми колотушками загоняли в дерево через кисти и ступни жертв железные острия. Другие вырвали камни, которыми была вымощена площадь и выкопали в земле ямы, что исторгло у собравшихся новый стон. Решивший нарушить все законы, Флор собирался установить крест внутри стен Иерусалима, а не на холме Голгофа за пределами города. Это, в глазах евреев, было почти таким же ужасным преступлением, как распятие членов Синедриона, потому что ни один приговоренный не мог быть казнен в границах святого города.
Пробив каждого старика к его кресту, солдаты с помощью канатов потащили их вверх и поставили на выбранное место. На кресте, находящимся ближе всего к Флору, висел Езекия, фарисей. Из его ладоней по рукам и бокам струилась кровь, а над спиной, с которой свисала рваная плоть, содранная бичеванием, вился рой мух. Он задыхался под полуденным солнцем, его грудь тяжело вздымалась, когда он пытался вздохнуть. Когда он посмотрел на прокуратора, его густые брови сошлись, а голос, когда он закричал, услышали все.
— Твои пути — несправедливость и зло, Гессий Флор. Хотя месть людей, возможно, и не настигнет тебя, ты, однако, не уйдешь от кары Бога.
Больше он ничего не сказал, лишь висел, задыхаясь, но было очевидно, что его слова задели Гессия Флора. Однако слова эти не заставили его раскаяться, а лишь подтолкнули его на новые зверства. Он подозвал Капитона и велел ему вести когорту на Верхний рынок.
— Бунтующие псы не выучили урока! — кричал он. — Иди и разграбь их дома. Я дам этим евреям такой урок, который они никогда не забудут.
После этих слов он неожиданно поднялся от своего судейского места и, не дожидаясь носилок, заковылял ко дворцу Агриппы.
Как только он ушел, воздух заполнился криками. Толпа разбегалась, словно лишившись рассудка. Люди Капитона созвали своих товарищей, и вся когорта, четыреста человек, как стая волков бросилась к Верхнему рынку, так как эта часть Иерусалима была полна сокровищ, и добыча должна была быть богатой. Мое же волнение было столь велико, что я не мог говорить и лишь в ужасе смотрел, как солдаты бежали мимо меня. Войска, которыми командовал Капитон, были не римскими, а по большей части состояли из аравийцев и сирийцев, людей, давно ненавидящих евреев, и их жестокость была всем известна. В своей свирепости они напоминали волков, и я не сомневался, что они будут убивать не только тех, кто оказывал сопротивление, но любого, кого увидят, даже младенцев на руках у матерей. Дом Мариамны находился на Верхнем рынке, и Ревекка должна была быть там. При мысли о том, какая им угрожает опасность, мое лицо покрылось потом и, обернувшись к Септимию, я стал просить его, приказать своим людям, чтобы они отпустили меня, говоря по гречески, чтоб они не поняли, что я сказал.
— Во имя Юпитера! — взорвался Септимий, тоже перейдя на греческий. — Мало того, что я спас тебя от кнута! Я должен рисковать ради тебя жизнью. Если я отпущу тебя, как я отчитаюсь перед Свиным рылом?
— Ты боишься его? — спросил я.
— Боюсь его! — закричал Септимий. — Этого вонючего порождения мясника? Клянусь мечом моего отца, я скорее перерезал бы собственное горло, чем стал бы бояться этого мерзавца Гессия Флора.
— Тогда отпусти меня, — просил я. — Я должен предупредить Мариамну и Ревекку до того, как туда придут войска. По крайней мере они смогут спасти жизни, если успеют спрятаться. Отпусти меня, Септимий. Во имя нашей дружбы отпусти.
— Я не могу отпустить тебя, — ответил Септимий. — Это было бы прямое нарушение приказа. Где Британник?
— Ждет с колесницей у восточной стороны рынка.
— Тогда сделаем так, — предложил Септимий. — Я не могу отпустить тебя. Однако, если ты сбежишь…
Он подмигнул и посоветовал мне ловить случай.
И тут я понял, что в конце концов он был моим другом, и пошел с ним между двумя легионерами, каждый из которых держал мою руку. Когда мы пересекали площадь, к нам подошел носильщик-нубиец, неся на голове, удерживая их в равновесии друг на друге, три большие корзины с красными гранатами. Когда носильщик оказался рядом, Септимий притворился, будто споткнулся, и толкнул нубийца на двух легионеров, которые меня держали. Корзины упали с головы нубийца на солдат. Они, чувствуя себя под градом гранатов, инстинктивно подняли руки, чтобы защититься, и тем самым ослабили свою хватку. И тут я рванулся и вырвался из их рук, хотя моя тога при этом разорвалась и осталась в их руках. На краю площади я разглядел Британника с лошадьми. Я несся, а меня преследовали Септимий и легионеры. Солдаты, боясь, что за потерю арестованного их высекут, бежали так быстро, что я испугался, что они вновь схватят меня, но Септимий, будучи впереди их, притворялся, что хватает меня за тунику, и упал на руки прямо перед легионерами, которые не успели остановиться и перелетели через его спину. Тогда он начал стонать и так заорал, что они вообразили, что он мог сломать спину, и остались, чтобы помочь ему встать, а я помчался к колеснице. Вскочив на нее, я задыхаясь отдал приказ Британнику, который хлестнул кнутом лошадей и понесся словно смерч.
— Быстрее, быстрее! — кричал я, вцепившись в обод, когда мы огибали угол. — Если кто-нибудь будет мешать, убери его с дороги. Быстрее, быстрее!
Он хлестал несущихся лошадей и внес свою лепту в крики, подгоняя их на своем варварском языке. Он и в обычное то время правил как ненормальный, но в этот день он превзошел самого себя. Мы влетели на главную площадь рынка, словно нас преследовали фурии, и пронеслись через него, разбрасывая всех вокруг. Люди Капитона уже начали свою мерзкую работу. Двери в лавки богатых торговцев были выбиты. Улица была усеяна редкими и дорогими товарами. Я видел шелк с востока, мраморные статуэтки из Афин, украшения из золота, серебра и слоновой кости, выброшенные в пыль, откуда их тащили солдаты. Они словно собаки дрались над добычей, а торговцев убивали лишь завидя. Несчастные сжимались в своих лавках, стараясь спрятаться среди товаров, но солдаты вытаскивали их, выгоняли на улицу, где мечами перерезали им горло. Канавы уже были полны распростертых трупов, и лужи запекшейся крови испачкали белый камень.