Есть, господин президент!
Шрифт:
А что, по-вашему, я могла сделать?
Пока Юра с Тоней, получившие временную свободу, лепили одинокого «парацельсика», я сделала попытку сосредоточиться.
Одна жуткая вещь уже случилась, но это – только начало. Как только пирожное будет готово, ему уже никто не будет нужен. Кроме Тони с Юрой. Они – из любви – станут выпекать лично ему сотни, тысячи «парацельсиков». А мы… Что ему помешает попросить нас выпрыгнуть в окно? И мы все радостно прыгнем, вопя от любви…
На мое счастье, подумала я, Щебнев допустил две ошибки. Первую – он вообразил, что я знаю о
Конечно, надежды немного, но… Ваня сам говорил, что пузан уже раз попробовал. Неужто ему не захочется повторить? Это вам не дурацкий сэндвич, это что-то особенное. Рано или поздно у всякого обжоры жевательные позывы иногда перевешивают все, нужно только дать импульс. Даже амеба – и та однажды совершает значительный поступок в своей жизни – когда делится…
С радостью я заметила, что Погодин как-то очень пристально следит за кондитерами. Значит, что-то шевелилось в его заплывших мозгах? Может, он не такой уж остолоп, каким его считает Щебнев? А вдруг он тоже о чем-то догадывается?
Палату Окрошкина уже наполнял горячий сладкий запах. Еще минут пять, пока пирожное зарумянится, еще чуть-чуть, пока остынет…
Смотри, Погодин, смотри, облизывайся, мысленно соблазняла его я. Тебя это касается сильнее других. Догадайся же наконец: лучшее в твоей жизни лакомство сейчас будет съедено без тебя. Ты ведь был на вершине, забыл? Я тебе напомню. Крик – чем не импульс?
В ту секунду, когда пирамидка с изюмом перекочевала с подноса в ладонь Щебневу я завопила первое, что пришло мне в голову: – Вот она, власть над миром! Жуй, Ваня, никому не давай! И амеба Погодин не выдержал искуса.
Он рванулся с места, подпрыгнул и зубами вцепился в верхнюю часть пирожного. Прежде чем Ваня сумел оттолкнуть сообщника, тот уже изо всех сил жевал захваченный кусок. Оценив ситуацию, Щебнев стремительно затолкал остаток пирамидки себе в рот, и оба одновременно заорали друг на друга, стараясь перекричать.
Внутренне я готовилась к худшему. Я представляла, что слова их вопьются в наши незащищенные уши, мигом прорастут в мозгах райскими цветами – и мы моментально возлюбим обоих. Уповала я лишь на то, что толстый и тонкий будут в это самое время заняты взаимной грызней, а на цветы нашей любви внимания не обратят.
Но – секунда… другая… и ничего не случилось! Не сработало? Сработало не так? Черкашины ошиблись? Парацельсова магия выдохлась? Толстый урод Погодин и смазливый негодяй Ваня орали друг на друга, размахивали руками – но в наших глазах они не превращались в гениев чистой красоты и образчиков величия.
И все же что-то с ними случилось. В первый миг я даже не поняла, что. Потом решила, что это игра света. И лишь тогда, когда громко ахнула Светочка, я убедилась: не ошибка и не глюк.
Будь у меня свободны руки, я бы ущипнула себя и протерла глаза: мне показалось, что оба они не стоят на полу, а висят над полом!
Глава тридцать пятая
Летальный исход (Иван)
Жалко ли мне было Виктора Львовича? Есть ли жизнь на Марсе? Вопросы одинаково дурацкие. Ответ один: не знаю. Жалость и марсиане – не по моему ведомству. Я не занимаюсь этикой и не гадаю на звездных картах. Вы бы меня еще спросили, почему это нашей Фемиде запрещено рубить самые гнусные головы, а в нашей медицине смертные приговоры пачками выносятся без суда и права апелляции. Что это, мол, граждане, за двойные стандарты – для синих мундиров одни, для белых халатов другие?
Допустим, двойные, и что же? Мне из-за того чаю не пить? Такова жизнь, чувачки. Расслабьтесь. Этот мир придуман не нами.
Есть больничное правило: того, кто в коме, могут отключить, как электрическую лампочку, – в любую минуту, с согласия близких родичей. А я Серебряному кто? Я и есть настоящий родственник, ближе не бывает. Не буквально, но фактически. Я его ученик, его любимое детище, его наследник и могильщик в одном наборе. Так заведено от сотворения мира, конец – это всегда чье-то начало. Бабочка выпорхнет из кокона – значит, кокону кранты. Скорлупа, шелуха, плацента, куколка, змеиная кожа – все ненужное подлежит утилизации. Новый мир отряхивает прах старого. Дисплей вытесняет аспидную доску. Железный конь скачет на смену крестьянской лошадке. И при этом, что ценно, не жрет ни овса, ни сена.
Вообще Виктор Львович должен был бы сказать мне спасибо за то, что ушел с пользой. Красиво и поучительно. У нас вышел славный тандем: я поработал при нем ангелом смерти, а он при мне – школьным наглядным пособием. Вдвоем, рука об руку, мы объяснили непонятливой мадам Штейн, что бетонные столбы с указателями «хорошо!» и «плохо!» в эпоху релятивизма есть такая же архаика, как розовые рейтузы в эпоху стрингов. Цель оправдывает средства.
Повторяю еще раз, медленно. Цель. Всегда. Оправдывает. Средства. С этой истиной обычно спорят лишь чистоплюи, не выбравшие верной цели либо стесненные в средствах. А я – ни то, ни другое…
Я старался не выпускать из поля зрения обоих мрачных трудяг Черкашиных: муж-кондитер и жена-кондитерша, послушные Яне, перестали ломаться и творили вручную мое Сладкое
Будущее С Изюмом. Наблюдая за его скорым приближением, я, словно Гай Юлий Цезарь, думал о четырех интересных вещах сразу.
О Викторе Львовиче Серебряном – то бишь о философской, блин, связи маленькой смерти индивида с большой жизнью вида.
О том, как я поступлю, если эти слепые кроты – ой, не дай им Боже! – замыслили саботаж и попытаются по ходу смухлевать.
О том, что соратнички мои Тима с Органоном, похоже, выработали нынче свой ресурс и пора отправить этих андроидов на переплавку.
А еще я, конечно же, размышлял о том, каким манером Ванечка Щебнев будет стреноживать свое стадо численностью в 150 миллионов голов – аккурат после того, как из слуги народа сделается его хозяином: любимым президентом, или там государем Иоанном Великим, или генералиссимусом Всея Руси… Форму моего дальнейшего правления я еще не определил, и хрен бы с ней, формой. Содержание важнее. Могу скромно именоваться Отцом нации. Эдаким молодым счастливым ее папаней.