Есть, господин президент!
Шрифт:
Счетчик в правом углу экрана просто зашкаливало. Из-за скорости меняющихся цифр трудно было разобрать точный счет. Но я видел, как число телезрителей, голосующих в пользу пассионарии, давно перевалило за двадцать тысяч. Слева у Погодина болтались всего тридцать два сочувственных голоса. Вот их стало тридцать три – еще один ненормальный вздумал поддержать лидера «Почвы».
– Вы не хотите застрелиться, Погодин? – с ледяным презрением спросил у Тимы Журавлев, дождавшись, когда гром в зале немного поутихнет. – Скажите, не бойтесь. Я дам вам парабеллум… – Ведущий демонстративно похлопал себя по карманам, никакого оружия не нашел и обратился к массовке: – У кого-нибудь в зале случайно нет с собою парабеллума? или хоть пилочки для ногтей?
Одинокий
– У вас же металлоискатель на входе!
– Ах да, я и забыл, – разочарованно сказал Журавлев. – Ну тогда шоу продолжается. Как мне ни противно, но правила есть правила. Мы обязаны предоставить ответное слово вот этому…
Ведущий брезгливо указал мизинцем на Погодина. Красный и потный, Тима стоял у барьера и чем-то, по обыкновению, торопливо чавкал. Этот жирный окорок, сдавая в нашу бухгалтерию немыслимые счета из дорогущих ресторанов, уверял, будто хорошая еда успокаивает его нервы. Ну жри-жри, подумал я, больше тебе не объесть Кремль. Попировал – и будет! День твой последний пришел, обалдуй.
– Госпожа Старосельская, я вам не раковая клетка, а русский патриот, – нервно сглотнув, начал Погодин, и у меня сразу аж мурашки пробежали по спине от этого проникновенного голоса, в котором слышалась всю боль страдающего народа. – Я пришел на это шоу не потому, что так люблю телекамеры, а лишь потому, что отечество в большой беде. Уже завтра моих детей, внуков будут воспитывать люди, для которых русский не является родным.
Это – всего один пример того, как из года в год ломают становой хребет российской государственности. Вьетнамцы, афганцы, таджики, турки являются в Россию, берут наших женщин в жены, захватывают почту и телеграф, криминальным путем проникают в школы и больницы, а уж про тюрьмы я и не говорю: только в Москве 65 процентов всех преступлений совершаются людьми некоренной национальности. Я никогда не видел нашего человека, который был бы вором в законе в Грузии. Зато грузинских воров в законе у нас полным-полно…
Тима Погодин моментально вырос в моих глазах. Раньше я не слышал от него такой умной, стилистически совершенной и захватывающей речи. Его пламенное выступление било в цель, будило высокие чувства. И я еще имел глупость обозвать граммофоном такого превосходного оратора! Стыд мне и позор. Сам я граммофон.
С каждым новым словом, которое срывалось с губ этого красивого и трагически непонятого человека я осознавал: мне выпало счастье припасть к истокам подлинного национального возрождения. Как же Погодину трудно нести свой крест! Сколько же ему приходится страдать за свои убеждения! Как мешают ему лукавые инородцы, выпущенные из-за мировой кулисы специально, чтобы нам вредить! Афганцы, вьетнамцы, молдаване – целый вражеский интернационал! А эти грузины, о-о-о, конечно же, совсем оборзели! Это просто запредельная наглость: мы по доброте душевной пускаем в Россию их воров в законе, а они русских – нет! Да как это можно терпеть? Надо немедленно выходить на правительство с пакетом предложений и ставить вопрос ребром. Хватит с ними нянчиться, достали! Есть у тебя российское гражданство – сиди в наших тюрьмах, сколько влезет. Нет гражданства – прочь из наших тюрем, чтоб духу твоего не было! Чемодан – вокзал – Тбилиси!..
Кнопкой «Раше» я остановил запись, пододвинул к себе аппарат правительственной связи и на миг задумался, кого мне прежде напрячь – Минюст или МИД? И в тот же самый миг опомнился, бросил трубку, тряхнул головой и хлопнул себя кулаком по лбу.
Господи, да что со мной? Кому и, главное, зачем я собрался звонить? О чем я только думал? Какие-то инородцы из-за мировой кулисы… какие-то турки, захватывающие телеграф… какие-то грузинские воры, которые будут воспитывать детей и внуков Тимы Погодина… Что за идиот писал ему речь? И, главное, почему я, Иван Щебнев, повелся на этот болезненный бред? И с какого, кстати, перепуга я собрался вдруг уходить в отставку и вступать в придурочный ДемАльянс? И почему дежурные либеральные глупости мадам Старосельской показались мне величайшей мудростью?
Может, Ваня просто тихо сбрендил на почве переутомления? Да, это многое объясняет, но не все. Выходит, вместе со мною сбрендил и весь зал. И те телезрители, которые, сидя вчера дома, подарили Лере – сколько? ага! – двадцать четыре тысячи голосов. И те, которые помогают набрать очки второму оратору. Я опять глянул на экран с застывшим клоуном Тимой: вместо жалких тридцати трех единичек у Погодина уже успело натикать две тысячи семьсот две!
Надо проверить свою вменяемость еще разок. Но очень осторожно. Я примерился к пульту DVD, следя, чтобы указательный палец лежал на «Р1ау», а средний мог в любую секунду нажать на паузу. Пошел!
– …со всех, кто приезжает в Москву с Кавказа, должны быть сняты отпечатки пальцев и взята подписка, что среди их близких родственников нет ни одного ваххабита и торговца анашой…
А что, довольно остроумно, улыбнулся я словам Тимы, утопил кнопку «Раше», и меня аж затрясло: Бог ты мой, что за маразм? Требовать справку о том, что твой дедушка не ваххабит и не торгует дурью? До такого даже фантазеры-менты еще не додумались.
Для чистоты эксперимента я отмотал вперед, поймал картинку с новым выступлением бабушки русской демократии, дал ей слово секунд на пять, узнал про «нашествие кремлевских ксенофобов» и остановил кадр. Здесь ощущения мои были примерно такими же: пока я собственными ушами слышал Старосельскую, слова ее меня глубоко цепляли. Но едва картинка на экране делалась статичной и немой, как Лерина речь оказывалась заурядной либеральной нудятиной…
Больше я не осмелился рисковать рассудком, и потому оставшийся метраж «Дуэлянтов» досмотрел, держа палец на регуляторе громкости: как только открывали рты наши толстяки, я поспешно убирал звук. По ходу программы телеоператор несколько раз захватывал в кадр массовку из зала, и я наблюдал, с какой ураганной скоростью меняются настроения публики; одни и те же люди, не похожие на платных клакеров, устраивали самые искренние овации сперва Старосельской, затем Погодину, потом опять Лере, вслед за тем снова Тиме – и так до конца передачи.
Четырех девушек-арбитров тоже кидало из стороны в сторону: все они после каждого раунда лихорадочно переписывали вердикт, причем сами не могли объяснить, почему их прибивает то к левому, то к правому борту – словно экипаж кораблика во время шторма.
Хуже всех, однако, пришлось ведущему. Как и на остальных, на него действовал загадочный гипнотизм обоих пузанов. И поскольку Журавлев все время находился в кадре, он был вынужден каждые пять минут – если не чаще! – менять убеждения прямо у всех на глазах. Он напоминал безумную лисицу, которая по сложнейшей траектории пытается улепетнуть от двух гончих сразу, не ободрав при этом пышный рыжий хвост. На протяжении одного часа Журавлев раз пять побывал мягким либералом и столько же раз – ультранационалистом. Он то ратовал за демократию, то агитировал за диктатуру, то отстаивал права человека, то с сатанинским смехом их отвергал, то желал обнять и обогреть все человечество, то с воплем «Понаехали!» гнал за порог ближайшего родственника.
Менее закаленный шоумен наверняка бы сошел с дистанции от столь резких перепадов температур, но Сережа, надо признать, стойко продержался до конца эфира. Думаю, он сам чувствовал: происходит нечто экстраординарное, непредвиденное, не по сценарию. Но если я, сидя сейчас у экрана, мог одним нажатием пальца заткнуть любого оратора, то Журавлев в эпицентре событий этой радости был лишен. К концу ток-шоу когда счетчики на телеэкране пригнали по 50 тысяч голосов каждому из дуэлянтов, заглючили и вырубились, на ведущего уже больно было смотреть. Его белое жабо тоскливо пожухло, аккуратная прическа растрепалось, лицо сделалось серо-буро-малиновым и к нему приклеилась гримаса глубочайшей меланхолии; он стал похож на манекен, побывавший в пасти у динозавра и – по причине несъедобности – выплюнутый обратно.