Есть так держать!
Шрифт:
Он не знал, сколько времени ему потребовалось на то, чтобы проползти те сорок или тридцать метров, которые отделяли их катер от берега. Но, взмокший от пота до ниточки, обессилевший настолько, что какое-то время не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, он достиг желанной цели!
А потом, когда эта «переправа», рожденная волей и фантазией матросов, заработала ритмично и в полную силу, Вите приказали подняться на палубу катера-тральщика и безжалостно направили в машинное отделение. Витя хотел там только чуть отогреть окоченевшие
Только один рейс за всю эту длиннющую ночь и сделал «сто сорок девятый».
Глава восемнадцатая
НАРОДНОЕ ТОРЖЕСТВО
Витя, спавший на берегу в землянке, проснулся от оглушительного свиста, сел на нарах и широко открыл глаза. Дверь землянки распахнута, поземка перекатывает через порог, а около обеденного стола стоит матрос и свистит. Свистит, засунув пальцы в рот, зажмурив глаза, свистит, налившись кровью от натуги, свистит самозабвенно, вкладывая в свист всю свою душу.
— Эк его разобрало, — ворчит Щукин.
Матрос обрывает свист, вытирает ладонью губы и кричит:
— Все на берег!
Прыгая с нар, матросы один за другим, на лету застегивая ремни, суют ноги в валенки или сапоги, набрасывают на плечи шинель, хватают автомат — и след простыл! Только хлопает дверь землянки.
Вместе со всеми бежит и Витя. А свист несется уже дальше, новые и новые люди мелькают в темноте, и все они спешат к берегу, готовые, если потребуется, отразить атаку врага или двинуться в город на помощь сражающимся там товарищам.
Вот и берег. Людей много, но никто не стреляет и не готовится к обороне. Стоят люди и слушают, смотрят.
Мороз сковал Волгу. Белым полем лежит река между левым берегом и городом. В лунном свете город кажется живым. Куда ни посмотришь — везде будто громоздятся дома, образуя кварталы. Но это лишь обман зрения. И осталась от иного дома только одна труба, но за ней виднеется стена другого дома, ну и кажется, что все в порядке.
В городе тихо и темно. Даже ракеты не освещают улиц.
Витя проталкивается через толпу и встает в первый ряд. Говоря откровенно, досталось на его долю порядочно окриков и беззлобных щелчков, но и это можно вытерпеть, чтобы увидеть небо, еще вчера вечером серое, обыкновенное, а сейчас полыхающее зарницами. Красноватые, они сверкают непрерывно, охватив город с двух сторон. Только на западе темно. Там еще глубокая ночь.
Вздрагивает земля, будто передает мерный топот миллионов дружно шагающих в ногу людей.
— Наконец-то началось! — крикнул кто-то и швырнул вверх свою шапку.
— Ура! — кричали люди на берегу, и осыпался иней с ветвей деревьев.
Началось то, ради чего шли сквозь лед, выбрасывали буханку хлеба, заменяли ее лишней парой гранат.
— Вот и на нашей улице праздник! Большущий праздник! — торжествует берег.
С этого дня все время кто-нибудь дежурил на берегу.
— Ну как? — спрашивали у него.
— И не говори! Дает! — радостно отвечал он, и любое дело спорилось в солдатских и матросских руках, словно прибавлялось в них силы и ловкости.
А зарницы постепенно объединяются, неумолимо сжимают круг, приближаются к городу.
— Пора и здесь начинать! Даешь наступление! — все чаще можно услышать в солдатских и матросских землянках.
Где собрались двое-трое, так и знай, что говорят о наступлении.
— Пора или рано — там лучше знают, — отвечают более терпеливые.
Но даже в их ответе слышен вопрос: «Когда же? Когда?»
Фашисты обстреляли парламентеров. Грозой пронеслась эта весть по землянкам и стоящим во льду кораблям.
— Да как они смеют? — наступал Витя на Курбатова. — Сегодня же надо всеми нашими силами ударить по ним! И раздавить!
Василий Николаевич дует на чай, который он пьет из большой зеленой кружки, ласково и немного насмешливо смотрит на Витю.
— Я спрашиваю, почему мы не наступаем отсюда?.. Я не могу…
— А ты, Витя, расстегни ремень. Вот сразу и станет легче, — серьезно советует отец.
Витя понимает, что перестарался, и умолкает. Только глаза по-прежнему спрашивают: «Почему фашисты обстреляли парламентеров? Почему мы не наступаем на город?»
Василий Николаевич поставил кружку на стол, отодвинул ее немного в сторону и сказал:
— Чему ты удивляешься? Да, фашисты обстреляли наших парламентеров. Этим они нарушили международные правила. Но разве это впервые? Разве ты сам не видел, как от их снарядов погибали женщины и дети? Для фашистов нет ничего святого, человеческие законы для них не существуют. От фашистов всегда можно ожидать любой гадости… Скажи: а ты в сентябре и в октябре не кричал вместе с некоторыми матросами, что, мол, пора наступать и выгнать, вышвырнуть фашистов из Сталинграда?
Чего греха таить, кричал. Все кричали, ну и он вместе с ними. С кем ошибок не бывает?
— Вот видишь! Кричал, и лишь потому, что на все смотрел с высоты своего катера. Послушать вас, крикунов, — отогнали бы врага от города, и делу конец! А сейчас? Сколько их сейчас в окружение попало? Все они уже отвоевались!.. Молчишь?.. То-то. И запомни: это, брат, не простое окружение, из этого никто не вырвется!
Да, из такого окружения не вырвешься. Петля все туже затягивается вокруг города, в котором, как в мышеловке, ждет своего бесславного конца целая армия в триста тысяч человек.