Естественное убийство. Невиновные
Шрифт:
–Папина однокурсница!!!
–О, папина однокурсница? Слава богу. Пожилые женщины меня не интересуют!
–Она красивая! – обиделся за неизвестную Алёну Дарий. – Когда вырасту, я на ней женюсь!
–Геронтофилия ненаказуема, если по обоюдному согласию сторон. Но я бы на вашем месте, Семён Петрович, показал бы отрока психиатру.
–Папа сам бы на той Алёне женился в своё время, – хмыкнул Сеня. – Да от ворот поворот дали.
–Как же Олеся Александровна допускает присутствие в вашем доме этой роковой женщины?! – делано ужаснулся Всеволод Алексеевич.
–Ты сам всегда настаивал на том, что Леся – умная. Кроме того, она любит Алёну. И Алёна, между прочим, тоже умная. И кроме того, её всегда интересовали мужчины совсем иного типа.
–И какого же?
–Такого, как ты!
Если бы в этот момент не сдохли батарейки
–Даже китайские батарейки подчиняются космогоническим законом бытия и перед окончательным угасанием могут имитировать жизнь якобы осознанными и осмысленными действиями. Но агония есть агония… Сеня, друг мой, если нам в ближайшие пару минут не откроют дверь, то я помочусь прямо здесь. Дарий, – обратился он к довольному мальчишке, мечтавшему, чтобы дверь не открывали никогда и он так бы стоял и стоял, держа за руку большого, красивого, умного, таинственного дядю Севу, – что ещё расскажешь про неведомую мне прежде Алёну? Смотри, оказывается, я не всё знаю про твоего папку, хотя почти десять лет регулярно выношу его словоизвержения.
–У Алёны на руке татуировка. Рогатая лошадь и пятнистая кошка.
–Единорог и леопард? Как интересно… Единорог – мифическое существо, символизирующее целомудрие, а леопард – символ жестокости, свирепости, агрессивности, неустрашимости и неусыпности. Эта Алёна – толстая старая дева? Хуже старухи может быть только толстая, злобная старуха-девица с недремлющим оком.
–Я тебе уже сказал, что она – красивая! – Дарий топнул ногой и вырвал руку у дяди Севы.
–Вот оно, брат Дарий. Не из-за дихотомии добра и зла теряют друзей мужчины, а банально из-за баб. Стоять тебе теперь в темноте этого заваленного хламом коридора без моей руки, а всего мгновением прежде мечтал ты о том, что дверь не откроется никогда, и будешь ты ладонь к ладони с дядей Севой, и на вас нападут пираты или вампиры, но ты спасёшь дядю Севу ценой собственной никчёмной мальчишеской жизни, а теперь готов растереть его в порошок из-за какой-то…
–Откуда ты знаешь, о чём я мечтал? – восхищённо спросил пацан и снова уцепился за руку Северного, забыв об Алёне.
Но тут наконец дверь открылась. Вот всегда бедным детям кто-то обламывает мечты. И – конечно же! – первой в очереди на облом вашей мечты будет ваша же младшая сестра!
–Даша – дура! – сообщил ей Дарий.
–Сам дурак! – ответила ему семилетняя сестрёнка. И, кинув плотоядный взгляд на Всеволода Алексеевича, раскраснелась, как спелый арбуз.
–Ты эдак когда-нибудь до апоплексии себя доведёшь любовью ко мне, деточка! – сказал крохе Северный. Затем наклонился к ней и поцеловал в щёку. Даша аж взвизгнула от счастья и тут же скрылась в недрах соколовской квартиры. И уже оттуда прокричала:
–Дядя Сева, я вам сегодня нравлюсь?
–Ты мне всегда нравишься, котик. Ты единственный оазис чистоты под этой загаженной крышей. Я всё заметил, не волнуйся. И новое платье, и бусы, и причёску волосок к волоску, как у английских леди из сериалов. Ты – прелесть, и я уже жду не дождусь, когда ты вырастешь и бросишь своих засранцев маму и папу. – Всеволод Алексеевич говорил негромко. Повышать голос не было необходимости. Маленькая Даша Соколова всегда очень ждала его. Всегда принаряжалась, причёсывалась и украшалась. Выходила его поприветствовать. А затем – пряталась за ближайшим дверным косяком и млела от присутствия дяди Севы. Млела и подслушивала. Подслушивала – и млела.
Интерьер и обстановка Сениной квартиры потрясали воображение даже самых стойких, повидавших на своём веку немало эклектики. Дорогущая мебель в коридоре была вся измазана пластилином и исцарапана. Обои – ох, лучше не вспоминать, сколько Семён Петрович отдавал за рулон, – размалёваны гуашью, акварелью, фломастерами, цветными карандашами и чем только можно и нельзя представить. Кожаный диван и кресла гостиной были истыканы, изорваны, ошельмованы, как будто не милые детки тут жили, а стая безумных котов. В детскую без дрожи могли бы зайти разве что бойцы войск специального назначения. Спальня Сени и Леси отдалённо напоминала помещение, приспособленное для проживания. Но ровно полчаса после того, как её убирала приходящая домработница. Детишки всё равно врывались в оазис родительского обитания, скакали по кровати, испоганив уже не один ортопедический матрас, качались
Но если бы человек с хорошо развитым воображением мог представить себе, что в квартире семейства Соколовых пусть ненадолго, на каких-нибудь пять минут, наступил бы порядок, то этот человек непременно бы вспомнил всё того же Гоголя:
«В доме его чего-нибудь вечно недоставало: в гостиной стояла прекрасная мебель, обтянутая щёгольской шёлковой материей, которая, вероятно, стоила весьма недёшево; но на два кресла её недостало, и кресла стояли обтянуты просто рогожею… Ввечеру подавался на стол очень щёгольской подсвечник из тёмной бронзы с тремя античными грациями, с перламутным щёгольским щитом, и рядом с ним ставился какой-то просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги…»
Сегодня вечером по коридору плюс ко всему ещё и кружился лебяжий пух. И кажется, отец семейства Соколовых заметил это только сейчас. Поскольку на этот пух уставился его друг – чистюля, педант, любитель открытых пространств, законченных форм и гармонии.
–Перед твоим приходом Дарий с Дашей на подушках подрались! – коротко пояснил Сеня.
Всеволод Алексеевич в ответ только махнул рукой. И тут же заскочил в туалет, в который раз подивившись, как можно так изгадить дорогущие сантехнику и плитку и почему у Семёна Петровича такое замурзанное зеркало, несмотря на регулярно, чуть не каждый день, приходящую домработницу.
Пожалуй, только на кухне ещё можно было относительно спокойно посидеть, не опасаясь, что из неожиданной точки пространства на тебя свалится флакончик шампуня, прихваченный из какого-нибудь пятизвёздочного отеля, или ребёнок. Хотя кухня тоже была территорией небезопасной для психики эстета. На столешнице из натурального дерева, сделанной на заказ, всегда была липкая лужа. Современный кухонный комбайн, ещё не так давно сверкавший никелем, стал похож на битого жизнью пропойцу-забулдыгу: тусклый, развалившийся на части, покоящиеся среди завалов из почерневшей банановой кожуры, баночек из-под йогуртов и конфетных обёрток. Дорогие занавеси были грязными. Оконное стекло – запятнанным, некогда белоснежный холодильник – весь в прорехах из-под магнитиков. Там, откуда вездесущие детские ручонки срывали «цацу», привезённую мамой-папой из очередных заграниц, виднелись фрагментарно-белые поля среди серого налёта.
Но обычная лекция на тему организации себя и пространства, прочитываемая Северным Соколову каждый раз, когда он оказывался здесь, сегодня застряла у Всеволода Алексеевича ещё на подходе к голосовым связкам. Потому что за кухонным столом сидела юная особа с совершенно правильными чертами лица и брезгливо взирала в стоящую перед ней тарелку желтоватой кашицы с вкраплениями бурых фрагментов варёной мышечной ткани какого-то животного…
Девушка была так ослепительно хороша, что… Ну, нет. Дух у Северного не захватило. У судебно-медицинского эксперта пятидесяти лет от роду, циника, сибарита и эстетствующего материалиста, дух не может захватить по определению. Но если бы в Палате мер и весов наряду с эталонами метра и килограмма выставлялся бы эталон женской красоты, то, несомненно, это был бы именно такой соразмерный лик. А Всеволод Алексеевич очень уважал выверенные пропорции. Вроде бы ничего особенного, но всё гениальное – просто… Видимо, у творца было какое-то особенное лекало для очень отдельно взятых любимиц. Никаких вычурностей типа чрезмерно выдающихся высоких скул или пухлых губ. Слишком лохматых или слишком тонких бровей. Линия к линии, изгиб к изгибу. Идеальный овал лица, совершенный разрез глаз, пропорции, расстояния между и между… Канонический нос… Светлые волосы, собранные на затылке, открывали не менее идеальную шею и аккуратные нежные ушки. Длинные тонкие серьги с камнями голубого цвета оттеняли радужку и вообще… Завершали образ. Эта девушка знала, что она красива, и знала, что ей носить, как причёсываться и как не надо краситься. Она не была «хорошенькая» или «сексапильная». И уж точно никто и никогда не назвал бы её «смазливой» или «привлекательной». Эта девушка лишь всего-навсего была окончательно, законченно красива.