Естественный отбор

Звягинцев Александр Григорьевич

На месте сожженной деревянной церкви возвел отец Мирослав с Божьей помощью по собственному проекту каменную хоромину с золотыми куполами и крестами. Все заработанное на таежных марях и наледях вложил в нее, да еще и в долги влез. А когда вознеслась Златоглавая на радость православным во всей красе и благодати, залютовали опомнившиеся грекокатолики, а за ними и местные власти. И поджигали два раза творение отца Мирослава, и комиссии митрополичьи наезжали, несть им числа, и органы отметились с обысками, а что искали — про то отцу Мирославу до сих пор неведомо.

Но ничто не смогло испугать отца Мирослава. Отремонтирует порушенное, копоть с крестов и куполов смоет, потом уйдет на берег бурной речки, чтобы с низины часами любоваться стоящей на угоре своей Златоглавой. И

снисходила на него благодать, и тихая радость наполняла всю его душу. Что были перед ней козни местных «толоконных лбов»? Потому и не судил он их строго, и отпускал супостатам все грехи их…

А события в стране развивались, как в дурном сне. Горбачевская перестройка, будто материнским молоком, вскормила в Закарпатье националистов, радетелей за «нэзалэжнисть». Бывшие вояки из дивизии СС «Галичина» стали национальными украинскими героями, а Степан Бандера — национальным символом. Вчерашние единоутробные братья — москали — были объявлены исчадьями ада и оккупантами ридной неньки Украины. Споры об украинской «нэзалэжнисти» проникли и в церковную среду. Даже некоторые «долгогривые» из бамовской шоферской бригады стали ратовать за отделение украинской православной церкви от «поганой москальской». В долгих бдениях прорывался к их разуму отец Мирослав, но итогом был третий поджог его Златоглавой. На этот раз дотла выгорела его красавица. А ему самому, бросившемуся в огонь спасать древние иконописные лики, какие-то молодчики проломили свинцовым кастетом голову.

Поняв, что плетью обуха не перешибешь, с тяжелым сердцем покинул отец Мирослав Закарпатье и перебрался под Калугу, где ему определили приход его расстрелянного деда. Прослужив в нем год, от тоски по своей закарпатской златоглавой красавице впал отец Мирослав в беспробудное пьянство. В пьяных угарных снах стали ему являться видения о погибели церкви православной и о разорении земли русской. Являться в событиях, которые вскорости случались. Рассказывал он по пьяному делу о своих видениях некоторым прихожанам, и те шарахались от него как черт от ладана. Дошло до церковного начальства… Там хоть и неплохо относились к отцу Мирославу, но, посчитав его видения промыслом дьявольским, а пьянство делом непристойным, лишили Мирослава сана. И стал Мирослав попом-расстригой, каких на Руси в смутные времена бывает тьма-тьмущая. Бороду он сбрил, но в мирскую одежду облачаться не стал. Так и ходил в рясе поповской.

Может быть, и спился бы отец Мирослав и стал бы обыкновенным бомжем, да высмотрела его одна прихожанка польского происхождения, лет на десять его моложе. Привела в свой дом, отмыла, подкормила и душу его, заледеневшую было, бабьими ласками отогрела. Сначала-то он смотрел на нее как мышь на крупу, но, когда она понесла от него, он почему-то сразу почувствовал вкус к семейной жизни и с затаенной радостью ждал появления нового шляхтича Шабутского.

Из Москвы на освободившийся приход прислали старичка священника, тихого и в церковных требах усердного, но прихожане по всем надобностям шли по-прежнему к Мирославу, так как за неумолимо сбывающиеся пророчества стали почитать его чуть ли не святым, незаслуженно за правду и веру пострадавшим. И негласно детей крестить к нему несли, и соборовать приглашали, и на исповеди грешные души облегчать приходили, и открывшийся магазин или ресторан какой звали святой водой окропить.

А года три назад перехлестнулись пути его с уголовной братвой. То просили его кровавую разборку между ними предотвратить, то деньги, неправедно добытые, по справедливости поделить, то тайно отпеть другана, получившего пулю или перо под ребро на бандитской разборке, которую лучше не засвечивать у ментов… Правда, когда братва попросила его быть хранителем общака, он наотрез отказался, чем, к удивлению своему, нажил еще больший авторитет у братвы.

Дальше больше: с такими же просьбами стали к нему обращаться и бывшие партийные секретари, ставшие банкирами, бывшие директора заводов, ставшие их хозяевами, городские власти и даже милицейское начальство. Никому не отказывал отец Мирослав, всех мирил: и партийных, и милицейских, и братву, благо те и другие щедро «отстегивали»

от доходов своих. Полученные от них деньги и деньги от мелкой коммерции, которой пробавлялся он, не доверяя почте и телеграфу, регулярно сам отвозил в Закарпатье и отдавал в руки новому настоятелю прихода на восстановление своей Златоглавой.

Возвращаясь из последней поездки, завернул отец Мирослав в один сельский приход под Одессой, повидаться с настоятелем его отцом Иовом — с одним из «долгогривых» бамовской шоферской бригады. Относился Мирослав к нему с уважением за его крестьянскую основательность в вере и в делах житейских. А еще и потому, что, когда вспыхнула вдруг кровавая междоусобица в соседнем Приднестровье, отец Иов счел своим долгом отправиться на боевые позиции.

Там он причащал в окопах перед боями донских казаков, соборовал умирающих и служил скорбные погребальные молитвы над их братскими могилами. Междоусобицу эту мутную, разделившую людей на своих и чужих, считал он промыслом сатанинским, поэтому различий между своими и чужими никогда не делал. По собственной печали вместе с медперсоналом вытаскивал он на своем горбу из-под огня раненых и всех убиенных на поле боя, не интересуясь их национальностью. А потом, кое-как отмыв от крови и грязи рясу, торопился по госпиталям, чтобы укрепить молитвой дух калечных или оставляющих в муках земную юдоль.

Часто по мегафону звали его на молдавскую сторону для свершения скорбного обряда, и тогда он, не испрашивая ни у кого разрешения, с завязанными глазами переплывал на лодке Днестр и совершал там у молдаван положенное по всем православным канонам. Надо сказать, молдаване относились с полным уважением к его сану и никогда не препятствовали его возвращению назад, за Днестр.

Отца Иова Мирослав нашел в постели разбитым поясничным радикулитом. Рядом с его кроватью со сварливым клекотом расхаживали индюки, а с поповского подворья доносилось мычание некормленых и недоеных коров, кудахтанье кур и требовательный гусиный гогот.

— Вчерась с утреца в нетопленой хоромине повенчал парубка из Одессы с нашей сельской гарной дивчинкой, — морщась от боли, пояснил ему лежащий в постели отец Иов. — Дак, видать, крестец сквозняком протянуло. Матушка Степанидушка не успевает одна с хозяйством управиться. Вот ведь конфуз какой получился к твоему приезду, Мирослав.

При виде гостя ладная из себя, крутобедрая попадья кинулась накрывать крестьянской снедью придвинутый к постели стол. А Мирослав тем временем прошел на подворье. Для него, выросшего на селе, управиться с крестьянской работой было не в тягость. Взяв вилы, он навел основательный порядок в хлеву, присыпал пол свежими опилками и задал корм разнообразной поповской живности.

Потом в душевных разговорах под обильное возлияние крепкой монастырской настойки поведал ему прикованный к постели отец Иов о крайней своей нужде: ехать сегодня вечером в Москву по церковным делам.

— Церковные-то дела подождут, когда на ноги встану. Дак вот племяннику обещал по дороге одно богоугодное дело сделать, да, видно, не судьба уж, — посетовал он.

— Что за богоугодное дело-то? — заплетающимся языком спросил отец Мирослав.

— Дак в поезде присмотреться к троим мужикам, ежели понадобится помощь им в нужде какой, дак помочь по-христиански.

— Присмотреться? В нужде помочь?.. — удивился отец Мирослав. — Они что, дети малые?..

Отец Иов опасливо покосился на дверь в кухню, за которой гремела ухватами матушка-попадья, и поманил к себе Мирослава.

— Из православной Сербии они, войники, — шепотом сообщил он.

— А-а, иностранцы! — отмахнулся Мирослав. — Эти рабы божьи помощь себе за доллары сами окажут. Болей на здоровье, отче, и не рви душу понапрасну.

— Наши они — офицера, — опять покосившись на дверь, зашептал тот. — Пять лет воевали в Сербии за православное славянское дело. Говорит племяш: истинно, как дети малые, растерялись они… Говорит: как волки по сторонам зыркают, понять ничего не могут… Воевать-то подались, когда еще «Союз нерушимый» был, а вернулись-то вчерась токмо. А тут «незалежнисть», понимаешь, оскал звериного капитализма, чтоб он сказився, растуды его в качель!..