Эстетика однополой любви в древней Греции
Шрифт:
Тогда я сказал ей:
– Пусть так, чужеземка, ты говорила прекрасно. Но если Эрот таков, какая польза от него людям?
– А это, Сократ, - сказала она, - я сейчас и попытаюсь тебе объяснить. Итак, свойства и происхождение Эрота тебе известны, а представляет он собой, как ты говоришь, любовь к прекрасному. Ну, а если бы нас спросили: "Что же это такое, Сократ и Диотима, любовь к прекрасному?" - или, выражаясь еще точнее: "Чего же хочет тот, кто любит прекрасное?"
– Чтобы оно стало его уделом, - ответил я.
– Но твой ответ, - сказала она, - влечет за собой следующий вопрос, а именно: "Что же приобретет тот, чьим уделом станет прекрасное?"
Я сказал, что не могу ответить на такой вопрос сразу.
– Ну, а если заменить слово "прекрасное" словом "благо" и спросить тебя: "Скажи, Сократ, чего хочет тот, кто любит благо?"
– Чтобы оно стало его уделом, - отвечал я.
– А что приобретает тот, чьим уделом окажется благо?
– спросила она.
– На это, - сказал я, - ответить легче. Он будет счастлив.
– [ стр. 205] Правильно, счастливые счастливы потому, что обладают благом, - подтвердила она.
– А спрашивать, почему хочет быть счастливым тот, кто хочет им быть, незачем. Твоим ответом вопрос, по-видимому, исчерпан.
– Ты права, - согласился я.
– Ну, а это желание [ булесин] и эта любовь присущи, по-твоему, всем людям, и всегда ли они желают себе блага, по-твоему?
– Да, - отвечал я.
– Это присуще всем.
– Но если все и всегда любят одно и то же, - сказала она, - то почему же, Сократ, мы говорим не обо всех, что они любят, а об одних говорим так, а о других - нет?
– Я и сам этому удивляюсь, - отвечал я.
– Не удивляйся, - сказала она.
– Мы просто берем одну какую-то разновидность любви и, закрепляя за ней название общего [понятия], именуем любовью только ее, а другие разновидности называем иначе.
– Например?
– спросил я.
– Изволь, - отвечала она.
– Ты знаешь, творчество [ пойесис] – [понятие] широкое. Все, что вызывает переход из небытия в бытие, - творчество, и, следовательно, создание любых произведений искусства и ремесла можно назвать творчеством, а всех создателей - их творцами.
– Совершенно верно, - согласился я.
– Однако, - продолжала она, - ты знаешь, что они не называются творцами, а именуются иначе, ибо из всех видов творчества выделена одна область - область музыки и стихотворных размеров, к которой и принято относить наименование "творчество". Творчеством зовется только она, а творцами-поэтами - только те, кто в ней подвизается.
– Совершенно верно, - согласился я.
– Так же обстоит дело и с любовью. По сути, всякое желание блага и счастья - это для всякого великая и коварная любовь. Однако о тех, кто предан таким ее видам, как корыстолюбие, любовь к телесным упражнениям, любовь к мудрости, не говорят, что они любят или что они влюблены, - только к тем, кто занят и увлечен одним лишь определенным видом любви, относят общие названия [ онома] "любовь", "любить" и "влюбленные".
– Пожалуй, это правда, - сказал я.
– Некоторые утверждают, - продолжала она, - что любить - значит искать свою половину [ хемису]. А я утверждаю, что ни половина, ни целое не вызовет любви, если не представляет собой, друг мой, какого-то блага. Люди хотят, чтобы им отрезали руки и ноги, если эти части собственного их тела кажутся им негодными. Ведь ценят люди вовсе не свое (если, конечно, не называть все хорошее своим и родственным себе, а все дурное – чужим), - нет, любят они только хорошее. [ стр. 206] А ты как думаешь?
– Я думаю так же, - отвечал я.
– Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?
– Можно, - ответил я.
– А не добавить ли, - продолжала она, - что люди любят и обладать благом?
– Добавим.
– И не только обладать им, но обладать вечно?
– Добавим и это.
– Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному обладанию благом [ ту Агафон автой ейнай аэй]?
– Ты говоришь сущую правду, - сказал я.
– Ну, а если любовь - это всегда любовь к благу, - сказала она, - то скажи мне, каким образом должны поступать те, кто к нему стремится, чтобы их пыл и рвение можно было назвать любовью? Что они должны делать, ты можешь сказать?
– Если бы мог, - отвечал я, - я не восхищался бы твоей мудростью и не ходил к тебе, чтобы все это узнать.
– Ну, так я отвечу тебе, - сказала она.
– Они должны родить в прекрасном как телесно, так и духовно [ психен].
– Нужно быть гадателем, - сказал я, - чтобы понять, что ты имеешь в виду, а мне это непонятно.
– Ну что ж, - отвечала она, - скажу яснее. Дело в том, Сократ, что все люди беременны как телесно, так и духовно [ психен], и, когда они достигают известного возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие [ синусиа] мужчины и женщины есть такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном. Ни то ни другое не может произойти в неподходящем, а неподходящее для всего божественного – это безобразие, тогда как прекрасное - это подходящее. Таким образом, Мойра и Илифия всякого рождения - это Красота. Поэтому, приблизившись к прекрасному, беременное [ киун] существо проникается радостью и весельем, родит и производит на свет, а приблизившись к безобразному, мрачнеет, огорчается, съеживается, отворачивается, замыкается и, вместо того чтобы родить, тяготится задержанным в утробе плодом. Вот почему беременные и те, кто уже на сносях, так жаждут прекрасного - оно избавляет их от великих родильных мук. Но любовь, - заключила она, - вовсе не есть стремление к прекрасному, как то тебе, Сократ, кажется.
– А что же она такое?
– Стремление родить и произвести на свет в прекрасном.
– Может быть, - сказал я.
– Несомненно, - сказала она.
– А почему именно родить? Да потому, что рождение - это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному существу. [ стр. 207] Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А значит, любовь - это стремление и к бессмертию.
Всему этому она учила меня всякий раз, когда беседовала со мной о любви. А однажды она спросила меня:
– В чем, по-твоему, Сократ, причина этой любви и этого вожделения? Не замечал ли ты, в сколь необыкновенном состоянии бывают все животные, и наземные и пернатые, когда они охвачены страстью деторождения? Они пребывают в любовной горячке сначала во время спаривания, а потом - когда кормят детенышей, ради которых они готовы и бороться с самыми сильными, как бы ни были слабы сами, и умереть, и голодать, только чтобы их выкормить, и вообще сносить все, что угодно. О людях еще можно подумать, - продолжала она, - что они делают это по велению разума, но в чем причина таких любовных порывов у животных, ты можешь сказать?