Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
— Не сочтите за труд, загляните в канцелярию, пусть вам оформят командировку, а я подпишу, — суховато сказал он. — Вернетесь — поговорим подробнее, со временем у меня просто зарез.
— А моя нынешняя работа с мартенсито-стареющим… — начала было она, но Туфлин перебил:
— Потом, потом, голубушка!
Он уже стоял за своим столом и листал большой блокнот, всем своим видом показывая — вы же видите, как мне некогда, я же сказал — вернетесь, и поговорим…
Прежде чем зайти в канцелярию, Любовь Ивановна свернула в узкий, как щель, коридорчик, в конце которого находился медпункт. На дверях висела табличка — «Стучать обязательно!» Эту табличку Ангелина повесила после того, как в медпункт влетела с порезанным пальцем молоденькая лаборанточка, а на топчане, спустив брюки, лежал, ожидая укола, начальник АХО.
— Войдите! — отозвалась на стук Ангелина. — А, это ты…
— Ты ждала кого-нибудь другого?
— Всю дорогу только этим и занималась, — ответила своим хриплым голосом Ангелина. — Вон, гляди, тоже еще один ожидальник.
Она кивнула на огромный букет роз, стоявший в керамической вазе.
— Он? — спросила Любовь Ивановна. — По какому случаю?
— У него на каждый день свой случай, — усмехнулась Ангелина. — Выдумал, что сегодня как раз двадцать седьмая годовщина, как мы встретились после войны. Ты его видела сегодня? Явился сюда ни свет ни заря, весь такой из себя… Я ему говорю: ты что, совсем на старости лет тронулся? А он свое талдычит: пойдем оформлять отношения, и все тут! Ну что ты скажешь — дурак дураком.
— По-моему, это ты дура, а не он.
Он — это был Жигунов, механик, работавший здесь же, в институте.
Рабочие участки находились в огромном, длинном зале первого этажа. Лаборатории располагались во втором. Стоило выйти на балюстраду — и сверху разом открывался настоящий заводской цех, с рифленым металлическим полом, громадой тридцатитонного пресса, маленьким прокатным станом и похожей на космический корабль электронно-лучевой печью.
Любовь Ивановна видела Жигунова каждый день, даже не спускаясь в цех, — глянешь вниз, и вон она, его рыжеватая голова. Работать же с ним было просто удовольствием. Мешковатый, неторопливый, немногословный Жигунов понимал с ходу самые сложные задания, ему не надо было ничего разъяснять и тем более волноваться, что он сделает что-нибудь не так.
— Перестань, — досадливо сказала Ангелина. — Мы ж с тобой договорились, кажется.
— А я все равно не пойму, зачем так мучить человека, — ответила Любовь Ивановна. — Через столько-то лет…
Сейчас она разойдется вовсю, — подумала Любовь Ивановна. Лучше впрямь оставить этот разговор. Срываясь, Ангелина становилась невыносимой, грубой, и знала, что потом сама будет мучиться. Так уже бывало не раз, но Любовь Ивановна не обижалась на нее всерьез. Такой уж характер у человека — наорет, наговорит черт знает что, а потом принесет домой какую-нибудь банку с грибами или домашней кислой капусты: «Вот, возьми, у тебя, наверно, кончились запасы-то…» — а сама смотрит в сторону, как виноватый ребенок.
Когда-то они договорились, что Любовь Ивановна не будет вмешиваться в ее отношения с Жигуновым. Ангелина сказала тогда: «Другого мужа у меня больше не будет, ясно? А жить с Жигуновым я и так могу, без бумажки из загса. На привычке, милая моя, семью не построишь, да и поздно уже». — «Но ведь он тебя любит…» — «Так что ж, по-твоему, баба с каждым, кто ее любит, должна в загс бежать? И давай кончим на этом все разговоры».
У Жигунова была своя однокомнатная квартира, у Ангелины своя. По субботам она ходила к Жигунову стирать. Обедали они в институтской столовой. В отпуск, на юг, уезжали всегда «дикарями», и это был единственный месяц, когда они действительно были вместе, снимая комнату где-нибудь в Феодосии или Гагре. Возвращаясь, Ангелина облегченно вздыхала: наконец-то кончилась эта семейная жизнь! Надоело хуже горькой редьки. «Ангелиночка, может, тебе кофе в постель?» — «Лучше в чашку». Хоть бы гаркнул разок за что-нибудь.
Этих отношений Любовь Ивановна понять не могла. Чего Ангелина боится? Почему упрямится? Столько лет они вместе, и все знают, что они вместе, — и в то же время врозь… Мужа Ангелина не вернет, на его память Жигунов не покушается, а жизнь есть жизнь… Ладно, хватит думать об этом.
— Я уезжаю дней на десять, — сказала Любовь Ивановна. — Ты заходи ко мне хотя бы через день, цветы поливать.
— Куда это тебя несет? — спросила Ангелина и, не дожидаясь ответа, открыла дверцу стеклянного шкафчика. — Я тебе дам на дорогу кое-чего, и не спорь, пожалуйста. А то придется в чужом городе по аптекам бегать. У тебя вон давление было сто шестьдесят на сто.
Все это говорилось резко и недовольно, будто Ангелина сердилась, что Любовь Ивановна уезжает и ей придется ходить поливать цветы, и что надо сейчас давать лекарств на дорогу. Но так было всегда: Ангелина не умела держаться иначе, и Любовь Ивановна, привыкнув, уже не замечала этого тона и этой манеры, — она только мельком отметила, что Ангелина помнит, какое давление было у меня месяц назад, и в этом вся она, Ангелина! Сейчас она чмокнет меня и прикажет: «Как приедешь, дай телеграмму. И перед отъездом тоже». И когда я приеду, дома будет чисто, пыль вытерта и ужин на столе.
В Придольске шел мелкий, холодный осенний дождь.
Еще в поезде, проснувшись утром, Любовь Ивановна выглянула в окно и не увидела ничего: окно было завешено косо бегущими струйками воды. На остановках Любовь Ивановна выходила в тамбур. Маленькие станции казались похожими одна на другую, и она не сразу поняла, что сходство это из-за дождя, который словно бы окрасил все вокруг в одинаково серый, унылый цвет и разогнал людей. На станциях было безлюдно. «В прошлом месяце, — вздохнула проводница, — чего только не приносили к вагонам! Помидоры были во, как арбуз, огурцы же вообще шли задарма, рубль ведро». А теперь вот никого, все попрятались от дождя, и только верблюды стоят, мокнут на привязи, тоже унылые, с темной от воды, слипшейся на боках шерстью.
Город, где она никогда прежде не была, тоже показался ей серым и безликим — те же знакомые по другим городам дома-коробки, чахлые, уже облетевшие деревья, — здесь не за что было зацепиться глазу. И гостиничный номер, маленький, узкий, как щель, единственным окном выходящий во двор, тоже не обрадовал ее. Впрочем, при чем здесь радость? — надо звонить на завод, договориться о встрече с глазным инженером и постараться управиться поскорее. Но в номере телефона не было, пришлось идти к дежурной по этажу и звонить от нее.
— Почему вы не сообщили о своем приезде? — даже не поздоровавшись, спросил Маскатов. — Как устроились? Я пришлю за вами машину.
Это ее тронуло.
Через час Любовь Ивановна уже сидела в кабинете главного инженера, пытаясь вспомнить его, представить студентом того же самого Института стали, в котором училась сама, — и не могла. Просто Маскатов поступил в институт в пятьдесят третьем, когда она была уже дипломницей.
— Для нас, желторотых, вы были полубогами, — пошутил он и сразу перешел на серьезный тон. — Очень хорошо, что у вас что-то начинает заворачиваться. Если б вы видели, что там было…