Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
— А вы успели подготовить график?
Он молча вынул из «дипломата» несколько листков. Это был черновик — неряшливый, с помарками, расползающимися буквами и цифрами. Линии проведены косо, от руки, будто трудно было даже для черновика взять линейку, и Любовь Ивановна, быстро просмотрев его, сказала как можно мягче:
— Это несерьезно, Феликс. Я же просила вас подумать как следует.
— Я вложил сюда максимум своих мыслительных возможностей. И все в самом строгом соответствии с указаниями Игоря Борисовича. Я даже был у него три дня назад.
Любовь Ивановна села напротив Ухарского. Не случайно же он сказал об этом! Только бы никто сейчас не вошел, не помешал им разговаривать…
— И о чем же шла беседа, если не секрет?
Опять это пожатие плечами… Она никогда не видела, чтобы Феликс держался так.
— Я не хочу темнить, Любовь Ивановна, — сказал Ухарский. — Эта работа похожа на лотерейный билетик: лежит себе, а никто не знает — выиграешь ли хоть рублевку. Я попросил Игоря Борисовича освободить меня от нее. Не мой профиль, и вообще…
Он не договорил, по все было ясно и так: я молод и не хочу тратить свое время на эту работу, свалившуюся невесть откуда. Диссертацию на ней не сделаешь, а век ходить в «костылях», как вы, не собираюсь… Так она поняла эту недоговоренность. «Костыли» же была недобрая шутка Долгова; как-то он назвал всех, кто был без степени, костылями науки, и шутка прижилась.
Теперь все стало ясно — и этот раздраженный тон Ухарского, и эта отписка вместо графика, и то, что он осунулся, — видимо, Туфлин ответил ему не очень-то ласково, но она должна была знать, что ответил Туфлин.
— А что мог ответить добрейший Игорь Борисович? — усмехнулся Ухарский. — Погладил меня по плечику, улыбнулся как любимому пуделю, посулил светлое будущее, вздохнул: «Мне бы ваши годы!» — потом позвонил заиньке и заспешил в Бельгию.
Любовь Ивановна рассмеялась, хотя понимала, что Феликсу сейчас не до смеха, но все-таки не смогла сдержаться. Да если б Туфлин накричал на него, если б одернул, ей же ей, Феликс чувствовал бы себя куда лучше. А тот его — по плечику, словно капризного мальчишку…
— Я рад, что вам так весело, — сказал Ухарский. — Может, вы чем-нибудь развеселите и меня?
Любовь Ивановна встала и пошла в дальний угол, где на столике стояли электроплитка и колба с водой. Сейчас она поставит воду и сделает чай. Она знала, что Ухарский любит крепкий чай. Потом они пойдут искать какую-нибудь свободную комнату, чтоб никто не мешал, и сядут работать. Пока что Ухарский числился в этой лаборатории. Все, что он там написал между своими душевными переживаниями, — ерунда. Почему у него максимум нагрева тридцать градусов в секунду? Потому что их установка не может дать больше? А если понадобится нагревать и быстрей, и дважды, и трижды? И в других режимах прокатывать? И почему у него предусмотрено только водяное охлаждение — придется закаливать и в жидком азоте. Просто не дал себе труда подумать. Они сядут за график, и на один только график уйдет прорва времени. И пусть он сколько угодно считает меня «костылем», но я буду поить его чаем и заставлять работать, потому что я видела т е с а м ы е фотографии, а он не видел. Рассказывать о том, что случилось, бесполезно: он усмехнется и скажет: «Пока наука подвигается вперед, пусть гонят трубы с утолщением» — или что-нибудь в этом духе. Все они мастера отвечать, а я должна заставить его работать. Одной мне не справиться. Должен же он понять хотя бы это…
— Пожалуй, я все-таки воспользуюсь вашим предложением, Любовь Ивановна, — сказал, поднимаясь, Ухарский. — Что-то не по себе. Вы не против?
Любовь Ивановна обернулась и поглядела на Ухарского. Знает, что против. Знает, что обычно отпускаю всех просто так. И великолепно понимает, чего я от него хочу.
Когда он ушел, Любовь Ивановна позвонила Ангелине. Конечно, ей сразу же досталось: не дала телеграмму, ни разу не позвонила, а она уже начала волноваться. Отругавшись, Ангелина спросила уже спокойно: «Когда увидимся-то?» — и Любовь Ивановна сказала, что зайдет после работы.
— Приходи к Жигунову, — сказала Антонина. — Я к нему перебралась, пока пол сохнет. П о л а ч и л а — дышать нечем, такой лак попался.
Любовь Ивановна подумала: Ангелину не переделать, она упорно говорила «полачить», «ложить», — так здесь говорили многие.
После работы, идя к Жигунову, Любовь Ивановна свернула на почту. Надо было выяснить, почему за эти дни ей не приносили «Литературку» и «Известия», а только одну областную газету.
— Опять жалуются! — всплеснула руками заведующая. — Ну, я ей покажу! Вы не волнуйтесь, мы разберемся.
— А я и не волнуюсь.
…Прежде чем целовать ее, Ангелина обругала Любовь Ивановну еще раз, но теперь уже для порядка или, скорее, для Жигунова. В однокомнатной квартире Жигунова было тесно от Ангелины: большая, грузная, она занимала здесь слишком много места, и рядом с ней Жигунов казался неожиданно щупленьким и словно впервые попавшим в эту квартиру. Он сидел у окна, старательно отворачиваясь, курил в форточку, а пепельницу держал в руке, боясь обронить пепел и получить нагоняй от хозяйки. Любовь Ивановна улыбнулась: когда Ангелина приходила к ней, она тоже испытывала ощущение, будто появилась настоящая хозяйка, а она, Любовь Ивановна, здесь вроде временной жилички.
Ангелину не интересовало, как она съездила — с пользой или без пользы. Ее интересовало, где она там жила, да не было ли холодно, да как питалась? Наверно, наскоро по столовкам, потому что вон как осунулась за эти дни.
— У тебя аж кожа на шее отвисать стала, будешь на массаж ходить, ясно? Ну, вы тут посидите тихонько, пока я пельмени сварганю.
И все это — и ее ворчанье для порядка, и пельмени, затеянные, конечно же, ради нее, — было знакомо Любови Ивановне и всегда ее трогало.
Когда Ангелина вышла, Жигунов мягко сказал:
— Вы не расстраивайтесь, Любонька. Что поделаешь, ежели у вас такая специальность. Это у нас, у рабочих, просто — что сделал, то и увидел.
Она не поняла, о чем говорил Жигунов. Почему она должна расстраиваться? Тот отвернулся, как бы к форточке, чтобы не напустить дым в комнату.
— Да так, — пояснил Жигунов. — Слух пошел, будто вас на пустое дело поставили.
Вот как! — подумала Любовь Ивановна. Слух! Значит, в институте об этом уже говорят вовсю, если даже дошло до экспериментально-технического корпуса.